Далее — подпись и все как следует по форме. В конце заявления — постскриптум: «До времени покорнейше прошу мои звание, имя и фамилию не печатать в Дневнике приключений».

Прочел я это заявление, посмотрел составленные по этому поводу протоколы с опросом отца Иоанна П. и покачал головой.

— Знаете ли, ведь это все — не то, — сказал я приставу.

— Как так не то? — спросил он.

— А так. Есть здесь что-то недоговоренное. Ну, посудите сами: станет ли кто давать две тысячи рублей человеку, пришедшему с улицы? Доброе сердце — дело, конечно, хорошее. Но если в таком деле руководствоваться только добрым сердцем, то что же и претендовать на воспользовавшегося излишней доверчивостью? Если отец Иоанн П. дал человеку с бухты-барахты две тысячи рублей без всяких расписок, без удостоверения о личности, о кредитоспособности, единственно руководствуясь состраданием, то чего же он удивляется, что ему не отдают деньги. Никакого такого Ельбиновича в городе Острове, я уверен, — нет, и занимайтесь дальше этим делом сами, а я отказываюсь… Так и передайте отцу Иоанну II.

— Мне, признаться, и самому многое кажется странным в этом деле, — сказал пристав. — Действительно, что-то странное…

Он ушел.

Пристав-то ушел, но через день или два у меня в квартире уже сидел отец Иоанн. Это был очень симпатичный и представительный, весьма уже пожилой человек. Прежде чем заехать, он написал мне, убедительно прося назначить ему, в уважение к его положению, такое свидание и в такой час, чтобы это не было при людях и не бросалось в глаза.

Он был заметно взволнован и несколько бледен.

— На старости лет каяться приходится, просить совета и доброй услуги… — начал он. — Я расскажу вам сейчас со всей откровенностью о случае, где я стал жертвой самого наглого мошенничества…

— Да, пожалуйста, батюшка, именно с совершеннейшей и полнейшей откровенностью! — подтвердил я.

— Как на духу! Ну вот, слушайте.

И отец Иоанн П. поведал мне действительно довольно любопытную историю. Передаю ее, по возможности, собственными словами рассказчика.

«20-го мая, около часу или двух пополудни является ко мне на квартиру какой-то неизвестный мне человек, на вид лет 30–40, судя по одежде — мещанин, лакей или мастеровой, и просит переговорить с ним» по секрету, как на исповеди» (это его подлинные слова) о каком-то весьма важном деле. Дело это он может открыть только мне потому, что, живя в г. Острове, он много слышал обо мне хорошего от разных духовных и светских лиц.

А потому, никогда не бывавши, по его словам, в Петербурге, он, по совету какого-то жившего в городе Острове старца 93 лет, священника отца Александра, а также и по указанию местного монаха-сборщика, бывавшего в Питере, по имени отец Рафаил, решился сесть на машину, приехать в Петербург, чтобы переговорить со мной и передать мне тайну, которая давно лежит у него на душе, а затем через четыре часа в тот же день возвратиться в г. Остров.

Приняв его у себя в кабинете и затворив дверь, я спросил его:

— Кто вы такой, как вас звать, и в чем ваша тайна?

— Я, — отвечал он, — уже говорил вам, батюшка, что живу в городе Острове и занимаюсь закупкой и продажей льна, который отправляю в Ригу. А прежде я служил в качестве управляющего в имении графа Ш. Зовут меня Василий Николаевич Ельбинович. Тайна, которую я хочу доверить вам, состоит в следующем.

Когда я жил у графа, то наложницей у него была полька по имени Антонина. Граф как-то уехал за границу и оставил все свое имущество в распоряжении Антонины. Между прочим, он передал ей шкатулку с золотыми империалами тысяч на шестьдесят. Антонина после отъезда графа за границу сошлась со мной, и во время пожара, который случился в доме графа в его отсутствие, она принесла эту шкатулку с золотом ко мне и сказала: «Спрячь ее подальше, после мы воспользуемся ею».

Я взял шкатулку и зарыл ее в саду в таком месте, где отыскать ее посторонним было трудно. Графу телеграфировали о пожаре, он отвечал, что золото в огне не сгорает, а обращается в слиток, который он велел отыскать и переслать ему. Но его люди, все изрыв, слитка не нашли.

Подозрение пало на Антонину, стали ее допрашивать, но она никому тайны не открыла. Вскоре, однако, она заболела и, видя приближение смерти, открылась ксендзу, что шкатулку с золотом передала мне.

Антонина умерла. Когда граф приехал, ксендз, желая ему угодить, передал тайну исповеди Антонины. Началось следствие. Меня долго судили, но при помощи адвоката, которому я заплатил до десяти тысяч, дело решилось так: меня, Ельбиновича, оставить в подозрении и следить, не окажется ли у меня больших денег, о чем дать знать суду, а ксендза за то, что он открыл тайну исповеди, лишить сана и сослать в Сибирь.

Вот теперь, батюшка, — продолжал мнимый Ельбинович, — я не знаю что и делать с зарытыми в саду червонцами!.. Совесть меня замучила… Открыть правду на суде — боюсь Сибири. И подумал я: зачем попутал меня лукавый затаить столько денег, когда я, слава Богу, и своими проживу. Я человек вдовый, у меня только один маленький сын. Если буду тратить золото в своем городе, сейчас же меня заподозрят. Как человек православный, я советовался на исповеди с нашими островскими духовниками, предлагая им пожертвовать это золото на бедных и на церковь, но они тоже побоялись принять столько золота. Вот тогда старец отец Александр и посоветовал мне ехать в Петербург и там через какого-нибудь священника передать эти деньги на благотворительные заведения золотом же или разменять его на процентные бумаги.

А отец Рафаил, когда я собирался ехать в Питер, попался мне на станции и спрашивает: «Ты куда, Василий Николаевич?» «В Петербург, — отвечаю, — по делам. Надо мне посоветоваться с каким-нибудь умным священником. Только никогда я там не бывал, и никого не знаю». «А ты вот, как приедешь на Варшавскую станцию, — говорит он мне, — спроси любого извозчика: где тут Общество, в котором живет отец Иоанн II.? Тебе всякий укажет его».

Я так и сделал: прямо с машины да к вам. Я слышал, батюшка, что вы во многих благотворительных делах принимаете участие, так не угодно ли, что я 29-го мая в 10 часов утра привезу вам шкатулку с сорока или больше тысячами золотом. Вы можете его разменять или так передать его на богоугодные дела, иначе деньги мои даром пропадут. А мне достанете к понедельнику только две тысячи рублей бумагами.

Встретьте меня на вокзале, мы с вами вместе отвезем шкатулку к вам на дом, тут вы мне передадите две тысячи рублей, и я сейчас же отправлюсь обратно в Остров».

Здесь отец Иоанн несколько времени помолчал. Затем вздохнул и продолжал:

«Да!.. Вот что рассказал мне этот плут. И если кого Бог захочет наказать, то разум отымет… Представьте: я ему поверил!.. Мысль, что такие большие деньги, зря пропадающие, можно употребить на дела богоугодные и благотворительные, смутила меня.

Я подумал, обсудил обстоятельства дела, подверг мнимого Ельбиновича некоторому допросу и еще более уверился в истине его слов… Да! Я согласился…»

Старик покачал головой и опять помолчал.

«Итак, 29-го мая к 10-ти часам утра, — продолжал он, — приехал я на Варшавский вокзал. Смотрю, действительно, идет мне навстречу Ельбинович со шкатулкой и тихо говорит:

— Вот здесь ровно тридцать тысяч. А вы привезли мне две тысячи?

— Поедемте, — говорю, — со мной, я посмотрю, что вы привезли, и тогда дам вам две тысячи.

— Ах, батюшка, ужели вы такой, что, получая тридцать тысяч, мне не доверяете и двух? Мне сейчас же нужно ехать обратно, боюсь, за мной, кажется, следят. Я приеду к вам десятого июня непременно и тогда узнаю, как вы распорядились моими деньгами.

По своему простодушию, — закончил отец Иоанн, — я доверился мнимому благодетелю бедных, вручил ему пакет с двумя тысячами, простился с ним и приехал домой.

Раскрываю шкатулку, крепко окованную жестью, и что же в ней нахожу? Какую-то гарь, подобную коксовой пыли, а внутри — кирпич, на котором надпись: «Соболев». Очевидно, это фамилия кирпичного заводчика… И затем в сердце упрек за доверие мошеннику. Скажите, ради Бога, есть ли какая-нибудь возможность отыскать мошенника при помощи тех билетов, которые я ему передал и номера которых перечислены в протоколе? Что вообще мне делать?»