— О чем размечтался? — кричит Изабель. — Пошли купаться.
Они начинают спускаться к морю, и снова они ведут меня за собой, как все это время, с тех пор, когда мы выехали из харчевни. Я вхожу в воду и догоняю их, теперь обе молчат, а их распущенные волосы сносит волной. Потом я оборачиваюсь и до самого горизонта вижу один лишь песок.
После купания мы перекусили и выпили черного вина, которое они привезли с собой в бурдюке из козьей шкуры. Надо было запрокинуть голову и вливать в рот вино, стараясь не задохнуться, а оно текло прямо в глотку, журча, как ручеек. Девушки мастерски владели этим искусством и обучали меня. В конце концов и я научился этой науке, хотя несколько раз облился. Мойра вытерла мне мокрую грудь, и, почувствовав ее пальцы на своей коже, я снова понял, что именно она нравится мне больше и что я тоже ей нравлюсь. Мы выпили еще вина, а затем стали смотреть, как скарабеи сползают с песчаных откосов, оставляя на песке легкий след, похожий на писанные от руки строчки. Я спросил девушек, умеют ли они читать эти письмена, и они ответили, что да, конечно, при некотором усилии они их разберут, недаром же они колдуньи.
— Ну так попробуйте тогда прочитать, что жук написал тут возле моей пятки.
Я спросил у них, по каким признакам можно определить колдунью. По длинным волосам, был их ответ. Но они не настоящие колдуньи, так как у них в болотном краю считается, что все колдуньи — блондинки.
— Значит, Элизабет колдунья?
Они молча переглянулись.
— Кое-кто здесь так и думает, а мы — нет. Волосы у нее недостаточно длинные. И потом, у нее голубые глаза, я хорошо рассмотрела в последний раз. А у колдуний глаза зеленые.
— Или сиреневатые.
— Да. Зеленые или сиреневатые. А у самых настоящих колдуний один глаз зеленый, а другой — сиреневатый.
— Выходит, Элизабет не колдунья.
— Нет, вряд ли.
Они допытывались у меня, считаю ли я ее красивой. Я ответил: да, считаю, но, по моему мнению, они еще красивее.
— Вот уж не поверю! — сказала Мойра. — Мужчины больше любят блондинок. Я ведь вижу, как они на них заглядываются.
— Да, — подтвердила Изабель, — заглядываются, а потом — раз и попались. Им бы надо таких остерегаться, а они на них женятся.
— Но, возможно, они женятся на блондинках с короткими волосами.
— Да, возможно, но по ночам волосы быстро отрастают. Так же, как лес. Мужчины ничего не замечают. А утром, глядишь, кого задушили, кто задохнулся.
— Но с вами-то мне нечего опасаться.
— Верно. Жук возле твоей пятки написал: «Закрой глаза. Повинуйся голосу. У тебя есть хранительницы».
Мы растянулись на песке и глядели на чаек, летавших высоко в небе. Они рассказали мне, что здесь чаек считают душами моряков, а если попадается черная или серая, то это — душа жителей гор. Только таких мало: ведь у горцев обычно-то души нет. Потом они заговорили о своих лошадях, сравнивали их, расхваливали каждая свою и чуть было не разругались. Я полудремал, разморенный вином и солнцем, и не вслушивался в их болтовню. Мне чудилось, будто я покинул свое тело и сам стал наполовину солнцем, наполовину землей и что не будет этому конца.
Но девушки поднялись и сказали, что нам пора и что мне придется снова завязать глаза. Для приличия я запротестовал.
— Зачем это?
— Не задавай вопросов. Следуй за нами, и все. Ведь ты обещал нам сегодня повиноваться.
Раз уж я затеял с ними эту игру, то приходилось продолжать. Итак, я снова оказался в полной темноте, и меня снова укачивала мерная рысца лошади, спускавшейся с дюны; мы, видимо, удалялись от моря, так как ветерок стал слабей, а жара яростнее. Я слышал, как сбоку от меня шуршит тростник. Изабель снова принялась насвистывать. Мы ехали так примерно с полчаса.
Наконец мне разрешают снять повязку. На сей раз полная перемена. Мы метрах в ста от большого хутора, окруженного изгородью из тамариска. Длинный фасад, побеленный известью, закрытые зеленые ставни; справа часовня с небольшой колоколенкой, амбары и загон, где стоит с десяток лошадей, которые, настороженно прядая ушами, косятся на нас.
Изабель указывает мне на дверь, выходящую в большой двор, выложенный камнем.
— Иди, — говорит она. — Тебя ждут.
Я с удивлением смотрю сначала на нее, затем на Мойру, которая, улыбаясь, утвердительно кивает. Я стою в нерешительности. Затем медленно направляюсь к двери, над которой по местному обычаю прибиты бычьи рога. Мне кажется, что дверь приоткрывается. Я оглядываюсь назад, но мои спутницы уже исчезли.
Я постучал. Дверь приоткрылась чуть шире. В темном коридоре я увидел чью-то неподвижную фигуру.
— Входите, пожалуйста. Я знал, что вы придете.
От удивления я не двинулся с места.
— А я даже не знаю, кто вы такой!
— Граф Лара. Слышали ли вы мое имя?
— Да, мне о вас говорили.
— Ну что ж, прекрасно.
Мои глаза привыкали к полутьме, и я разглядел графа. Высокого роста, лет сорока пяти, а может, пятидесяти. Рубашка из грубого полотна и кожаные штаны, заправленные в высокие сапоги, — обычное одеяние пастухов. Длинные волосы, висячие усы, бугристая кожа на лице, как мне вначале показалось от заживших шрамов, а на самом деле следы давнишнего фурункулеза. При этом лицо красивое, и, когда я в него вгляделся, я вдруг почувствовал, как недоверие мое исчезает.
— Входите. Простите, я пойду впереди.
Сегодня меня все решительно опережали, но я уже не возражал.
Мы вошли в просторную комнату с деревянными панелями, с давно нетопленным камином, с большим крестьянским столом и скамьями; а в углу стоял старинный сундук для соли такой затейливой работы, что напоминал трон.
Граф чуть приоткрыл ставню, луч солнца копьем перерезал комнату и вонзился в колпак над камином.
— Прошу вас, — сказал он, придвигая мне кресло, а сам уселся на сундук, скрестив ноги в высоких сапогах, как бы утверждая себя в обличье монарха.
— Безумная жара, не правда ли? У нас лето вообще беспощадное, и надо к нему приспосабливаться. Люди, строившие такие вот дома, умели…
При грубой внешности голос у него был мягкий и манеры на редкость любезные. Я, однако, по-прежнему был настороже и не задавал никаких вопросов, решив, что молчание ставит меня в более выгодную позицию. Делая вид, будто мое присутствие в его доме — вещь более чем естественная, я надеялся в какой-то мере лишить его преимуществ его положения.
— Хотите бокал вина? Да? Отлично.
И он наполнил два бокала.
— Это вино моего производства. У меня есть небольшой виноградник на болотах. Но это так, только ради забавы. Настоящее мое занятие — скотоводство.
Я кивнул головой, ожидая продолжения.
— Да, скотоводство. У меня отличные животные. Возможно, вы видели их неподалеку от Калляжа?
Итак, нужное слово наконец сорвалось с его уст, и теперь он заговорил о Калляже. То, о чем я уже слышал здесь в разных местах: что для постройки города выбрано нелепое место, у входа в гавань два противодействующих друг другу течения, а главное — ветер, пески. Я ответил, что мы уже посадили деревья и дюны укрепим, посеяв там песчаный колосник, и что вообще все уже предусмотрено. Он пожал плечами.
— Вы ничего не добьетесь. Все это иллюзии… Если бы вы знали этот край, как знаю его я… Эту землю надо чувствовать, ее нельзя насиловать…
Неужели он затащил меня в свое логово только для того, чтобы говорить то, что я уже знал? Я чуть было не задал ему вопроса по поводу его посланниц, но тут же почувствовал всю неуместность этого и сдержался.
Я понимал, что в его глазах они всего лишь незначительные посредницы, а ему хотелось вести разговор на ином уровне.
Теперь, когда я вспоминаю эту сцену и дерзость графа, так сказать похитившего меня — ибо, в конце концов, это было самое настоящее похищение, хотя довольно необычными методами, — я поражаюсь тому, что даже не подумал возмутиться его поведением. Человек в моем возрасте и при тогдашнем моем положении не может позволить обращаться с собой таким образом и не устроить скандала, хотя бы приличия ради. Какое там: граф меня спрашивал, я вежливо ему отвечал и смотрел, как он вертит в пальцах бокал, ловя солнечный зайчик. Должен признаться, я был буквально очарован. Потом я подумал, уж не пробудился ли во мне с запозданием подспудный инстинкт моих предков-крестьян, которые никогда не позволили бы себе фамильярничать с графом, даже если бы его генеалогическое древо было не совсем в порядке.
