Я объяснял, я защищал Калляж, но уже без прежней уверенности, и понимал, что доводы мои никого здесь не убедят.
Старуха качала головой.
— Ну, там видно будет. А как у вас дела? Продвигается строительство?
Я рассказывал о третьей пирамиде, которую уже начали возводить, о порте, о проспекте, о церкви. Рассказывал и о пачкунах, которые опять измалевали нам кран, и о новой стычке, происшедшей между рабочими с гор и из болотного края. Словом, слишком много о чем рассказывал. Старуха слушала меня и жевала кусок хлеба. Наконец я замолкал.
Мойра исподтишка поглядывала на меня и вздыхала. Но даже в ее вздохах, упреках мне чудилась нежность, что не оставляло меня равнодушным.
А Дюрбен, я чувствовал это, жил в состоянии непрерывной тревоги. Как только он получал почту из столицы, он запирался в своем кабинете и выходил оттуда с озабоченно-нахмуренным лбом. Но он молчал, а я не отваживался задавать ему вопросы, которые так и рвались у меня с языка.
Однажды утром он садится напротив меня и начинает:
— Мне надо поговорить с вами, Марк. У меня такое впечатление, будто против нас там, наверху, что-то затевается…
Увы, это не просто впечатление. Поначалу он думал, что то лишь бредни паникеров, но теперь, когда многое подтверждается, он уже не может не верить в эти слухи, еще подспудные, но распространяющиеся достаточно быстро. Теперь уже строят расчеты, действуют, плетут заговоры не столько против него самого, сколько против строительства Калляжа. К гарантиям, которые были ему даны, теперь начинают относиться как-то несерьезно. Утопия, идеализм — вот о чем идут разговорчики. А потом недолго и предложить внести «реалистические» изменения. И за всем этим скрываются банки, могущество и хитрость коих, как он видит сейчас, он недооценил. В данный момент он ничего больше сказать не может, но ему придется уехать. На месте будет виднее. Он все выяснит и начнет борьбу, если в том будет необходимость. На это потребуется всего несколько дней.
— У меня такое ощущение, — говорит он, — что наши подлинные враги не здесь, в болотном краю. Они стоят у власти, и, если мы упустим момент, они, чего доброго, начнут поддерживать южан.
Он встает. Приняв решение бороться, он уже не может усидеть на месте.
Вечером у входа в харчевню я замечаю лошадей с какими-то странными седлами из рыжей кожи. Из зала доносится гул голосов. Я обхожу дом и через черный ход попадаю на кухню. На этот раз старуха явно не рада моему приходу. Она показывает мне на столик в углу:
— Садитесь-ка там! Я сейчас вам принесу.
— У вас сегодня много народу?
— По субботам такое бывает.
— Приехали пастухи?
— Да. И других тоже хватает.
— Вернулись стада графа, — заявляет Мойра, входя в кухню со стаканами.
— Графа?
— Да, графа Лара. Крупного здешнего землевладельца. Ты никогда о нем не слышал?
— А ну-ка закрой дверь и отправляйся обслуживать людей. Да поторопись! — кричит ей старуха.
Слегка нагнувшись, я заглядываю в зал. Мне еще не доводилось видеть вблизи пастухов, управляющихся с огромными стадами; они действительно соответствуют данному мне описанию: бронзовые лица, бороды, волосы, туго стянутые на затылке. Одежда почти сплошь из кожи, от сапог до шапки, и распахнутые на груди грубые рубахи. А на поясе нож в черных ножнах.
По всему чувствовалось, что эти вполне мирные сейчас люди способны мгновенно стать опасными, и, зная их отношение к Калляжу, я порадовался, что сижу от них подальше. То, что мне хотелось выведать о болотном крае, от них все равно не узнать, к тому же местный говор мне непонятен.
Я спрашиваю у старухи:
— А где их гурты?
— Да там, на пастбищах, — говорит она, неопределенно махнув рукой.
— И много скота?
— Четыреста-пятьсот голов.
— Все это принадлежит графу?
— Да нет же. Там разные стада… Ну и галдят же они. Мойра, закрой дверь!
— Ну что ж, я пойду.
— Как вам угодно. Сами знаете, по субботам вечером… Идите черным ходом!
Но когда я поднимаюсь, чтобы уйти, Мойра шепчет мне на ухо:
— Мы с Изабель собираемся завтра на пляж. Приходи! Будем ждать тебя к одиннадцати часам. Поедем верхом.
В одиннадцать часов лошади уже стоят под инжиром и бьют себя по бокам хвостом, отгоняя мух. Я сажусь в седло, проявив всю свою ловкость, так как здешние лошади — сплошные мускулы и нервы — слишком норовистые, и, хотя все проходит удачно, боюсь, выгляжу я не слишком элегантно. Девушки исподтишка наблюдают за мной. Для них ездить верхом такое же привычное дело, как дышать. В таких случаях трудно рассчитывать на снисходительность, тем более что обе они большие насмешницы. Поэтому их молчание я воспринимаю как одобрение.
— Ну, двинулись! — кричит Изабель голосом воительницы.
Мы едем по дороге, которая идет вдоль канала позади харчевни. Впереди Изабель, насвистывающая сквозь зубы, затем я и Мойра. Дорога все время петляет. Кругом заросли тростника, окна темной воды, узкие тропки. Я уже окончательно сбился, когда Изабель вдруг громко свистнула. Девушки останавливаются и объявляют, что теперь завяжут мне глаза — так нужно, чтобы сохранить в тайне то место, куда они решили меня пустить, но они не желают, чтобы мне была известна дорога. И Изабель прибавляет:
— Кто знает! Может, тебе придет фантазия и здесь что-нибудь построить…
Но Мойра тут же ее перебивает, и я догадываюсь, что именно благодаря ей попал сюда, а Изабель, все еще недоверчивая, чуть-чуть ревнующая, уступила ей не без труда.
Мойра подъезжает ко мне, так что я даже чувствую прикосновение ее ноги к моей; лошадь ее вдруг принимается ржать. Мойра снимает с головы косынку и плотно завязывает мне глаза, и я вдыхаю исходящий от косынки сильный мускусный запах, запах ее кожи. Смешанный с запахом конского пота, он действует на меня пьяняще, потому что теперь, когда я ничего не вижу, остаются лишь запахи и звуки, внезапно ставшие удивительно отчетливыми: позвякиванье уздечки, фырканье лошадей, жужжание пчелы.
Мойра проверила, плотно ли повязана косынка. Едва я ощутил ее пальцы на своей щеке, мне захотелось сначала лизнуть их, а потом легонько укусить. Но я подавил эти мимолетные желания. Мойра отъезжает. Мы снова продолжаем путь, вначале шагом, потом рысцой. Я слышу, как посвистывает Изабель, на сей раз где-то позади меня. Потом она замолкает. Слышно только, как подковы лошадей мягко ступают по торфу и песку.
Я часто видел во сне, как вслепую продвигаюсь во мраке, точно в подземелье, где что-то копошится вокруг. И всегда меня вел вперед — к лучшему ли, к худшему ли — невидимый мне поводырь, которого я почему-то представлял себе женщиной. И нынче я вновь пережил головокружительное ощущение близости неведомого, к которому примешивалось чуточку страха, и, убаюкиваемый мерной рысью лошади, уже не знал, как то бывает порой во сне, сплю я или бодрствую.
И тут я слышу голос Изабель, понукавшей лошадей, которые сразу же вырываются вперед, словно бы взмывают в воздух, так как звук подков уже пропал. В лицо ударяет свежий ветер, новые запахи, и голос Мойры произносит:
— Можешь снять повязку. Приехали. Смотри!
Я развязываю косынку. Свет ослепляет меня. Мы на вершине белой высокой дюны, лицом к морю.
Всякий раз, вспоминая об этом дне или, точнее, об этой минуте, когда, сняв косынку, я обнаружил незнакомую доселе местность, я испытываю такое чувство, будто тогда я чуточку свихнулся и две колдуньи незаметно сбили меня с толку. А они и впрямь походили на колдуний — волосы развевались на ветру, глаза горели, открывшиеся в улыбке ослепительно белые зубы сверкали на солнце: две молодые красивые колдуньи, отгонявшие наших лошадей в проход между дюнами, куда падали от сосновой рощицы коротенькие тени.
Привязав лошадей, они быстро скидывают платья, и обе оказываются в глухих черных старомодных купальниках, которые уже не носят в столице. Но в их лета, с их фигурками они смело могли бы натянуть на себя хоть мешок, и, слегка взволнованный, я смотрю на них украдкой и сравниваю их: Изабель поплотней, с широкими бедрами, высокой округлой грудью, четко обрисованной тесным купальником; Мойра — тонкая, прямая, а груди остроконечные. Я снова спрашиваю себя, какая из них мне нравится больше, и прихожу к выводу, что, как пи странно, они нравятся мне обо и мне ни к чему их разъединять. На мгновение я представляю себе их обеих у себя в постели, и это видение так меня взбудораживает и в то же время пугает, что я поспешно гоню прочь эти мысли.
