Товарищ его, Петр Гребенников, происходил из купеческой семьи. При жизни отца он жил в довольстве и даже получил дома некоторое образование. Пока отец его не умер, он жил с ним вместе и занимался торговлей лесом. Он показался мне более развитым и более способным к решительному порыву, чем Шишков, если задеть его самолюбие, эту слабую струнку всех, даже самых закоренелых преступников. Я решил быть с ним крайне осторожным в выражениях.

— Гребенников, вы вот не сознаетесь в преступлении, хотя против вас налицо много веских улик, но это дело следствия, — так начал я свой допрос. Теперь скажите мне: неужели вы, человек, который отлично, кажется, понимает судебные порядки, неужели вы до сих пор не отдали себе отчета и не уяснили себе, по какому случаю эта торжественная, из ряда вон выходящая обстановка, в которой проводится следствие? Вы видели, сколько там высокопоставленных лиц? Неужели вы объясняете их присутствие простым любопытством? Ведь вы знаете, что, если бы это было простое любопытство, оно могло быть удовлетворено на суде. Собрались же они тут потому, что вас повелено судить военным судом с применением полевых военных законов. А вы знаете, чем это пахнет? — не спуская глаз с Гребенникова, с ударением сказал я.

— Таких законов нет, чтобы за простое убийство судить военным судом, да я и не виновен, значит, меня не за что ни вешать, ни расстреливать! — ответил Гребенников.

— Но это не простое убийство. Вы забываете, что князь Аренсберг состоял в России австрийским политическим послом, поэтому Австрия требует, подозревая политическую цель убийства, военного полевого суда для главного виновника преступления. А это, как вы сами знаете, равносильно смертной казни. Я вас хотел предупредить, чтобы вы спасали свою голову, покуда еще есть время.

— Я ничего не могу сказать, отпустите меня спать, — сказал Гребенников.

На этом допрос закончился. Ощутимого результата он не дал, но я видел, что страх запал в его душу.

На следующий день, в шестом часу утра, я был разбужен дежурным чиновником, который доложил мне, что Гребенников желает меня видеть. Я велел привести его.

— Позвольте вас спросить, когда же будет этот суд, чтобы успеть по крайней мере распорядиться кое-чем. Все-таки есть ведь у меня близкие люди! — проговорил Гребенников, и по голосу его я сразу понял, что не для распоряжений ему это надо знать, а для того, чтобы выведать у меня подробности.

— Суд назначен на завтра, а сегодня идут приготовления на Конной площади для исполнения казни. Вы знаете какие. На это уйдет целый день.

— Ну, так, значит, тут уж ничем не поможешь. За что же это, Господи, так быстро? — с нескрываемым волнением проговорил Гребенников.

Я поспешил успокоить его, сказав, что отдалить день суда и даже, может быть, изменить его на гражданский зависит от него самого.

— Как так? — с дрожью в голосе проговорил Гребенников.

— Да очень просто! Сознайтесь, расскажите все подробно, и я немедленно дам знать, кому следует, о приостановке суда. А там, если откроется, что убийство князя произошло не с политической целью, а лишь ради ограбления, то дело пойдет в гражданский суд, и за ваше искреннее признание присяжные смягчат наказание. Все это очень хорошо сообразил ваш товарищ Шишков. Он еще третьего дня во всем сознался, только уверяет, что он-то тут почти что ни при чем, а все преступление совершили вы. Вы его завлекли, заставили стоять на улице в виде стражи, а сами душили и грабили без его участия, — закончил я равнодушнейшим тоном.

Эффект моего заявления превзошел все ожидания. Гребенников покраснел, потом побледнел.

— Позвольте подумать! — вдруг сказал он. — Нельзя ли водки или коньяку?

— Отчего же, выпейте, если хотите подкрепиться, однако не теряйте времени, мне некогда.

Я велел подать коньяку.

— А вы остановите распоряжение о суде? — переспросил Гребенников.

— Конечно, — ответил я.

Выпив, Гребенников, как бы собравшись с духом, произнес:

— Я, извольте, расскажу, только уж этого подлеца Шишкова щадить не буду. Виноваты мы действительно. Вот как было дело.

Накануне преступления Шишков, служивший ранее у князя Аренсберга, зашел в дом, где жил князь, в дворницкую.

— Здравствуй, Гурьян, как можешь? — проговорил дворник, здороваясь с вошедшим.

— Князя бы увидать, — как-то неопределенно произнес Гурий, глядя в сторону.

— В это время он не бывает дома, заходи утром. А на что тебе князь? — спросил дворник.

— Расчетец бы надо получить, — ответил парень. — Ну, да другой раз зайду. Прощай, Петрович.

С этими словами пришедший отворил дверь дворницкой, не оборачиваясь, вышел со двора на улицу и скорыми шагами пошел к Невскому. Дойдя до церкви Знаменья, Гурий Шишков повернул на Знаменскую улицу, остановился у витрины фруктового магазина и начал оглядываться по сторонам, как бы поджидая кого-то. Ждать пришлось недолго. К нему подошел товарищ — это был Гребенников, — и они вместе пошли по Знаменской.

— Ну, как?

— Все по-старому. Там же проживает и дома не обедает, — проговорил Гурий Шишков.

— Так завтра, как мы распланировали: на том же месте, где сегодня.

— Не замешкайся. Как к вечерне зазвонят, ты будь тут, — проговорил тихим голосом Шишков.

Затем, не сказав более ни слова друг другу, они разошлись.

На другой день, под вечер, когда парадная дверь еще была отперта. Гурий пробрался в дом и спрятался наверху, под лестницей незанятой квартиры.

Князь, как мы знаем, ушел вечером из дома. Камердинер приготовил ему постель и тоже ушел с поваром, затворив парадную дверь на ключ и спрятав его в известном месте. В квартире князя воцарилась тишина.

Не прошло и часа, как на парадной лестнице послышался шорох. Гурий Шишков спустился по лестнице и, дойдя до дверей квартиры, на мгновение остановился. Затем он отворил входную дверь в квартиру и, очутившись в передней, направился прямо к столику, из которого взял ключ. Крадучись, Гурий спустился вниз и отпер парадную дверь. Затем он снова вернулся наверх и стал ждать.

Около одиннадцати часов ночи парадная дверь слегка скрипнула, кто-то с улицы осторожно приоткрыл и тотчас закрыл ее, бесшумно повернув ключ в замке. Это был Гребенников. Немного погодя он кашлянул. Наверху послышалось ответное кашлянье, и Гребенников стал подниматься по лестнице.

— Какого черта не шел так долго?! — грубо прикрикнул Шишков на товарища.

— Попробуй сунься-ка в подъезд, когда у ворот дворник пялит глаза, произнес вошедший, подойдя к Шишкову.

Оба направились в квартиру князя и вошли в спальню.

Это была большая квадратная комната с тремя окнами на улицу. У стены, за ширмами стояла кровать, около нее помещался ночной столик, на котором лежала немецкая газета и стояла лампа под синим абажуром, свеча, спички. От опущенных штор в комнате было темно.

Гурий чиркнул спичку, зажег свечку, взятую со столика, и направился из спальни в соседнюю с ней комнату, служившую для князя уборной. Гребенников шел за ним. В уборной, между громадным мраморным умывальником и трюмо, стоял на полу у стены солидных размеров железный сундук, прикрепленный к полу четырьмя цепями. Шишков нащупал кнопку, придавил ее пальцем, пластинка с треском отскочила вверх, открыв замочную скважину.

— Давай-ка дернем крышку, — проговорил Гребенников.

Оба нагнулись и изо всех сил дернули за выступающий конец крышки сундука. Результата никакого. Попробовав еще несколько раз оторвать крышку и не видя от этого толку, Шишков плюнул.

— Нет, тут без ключей не отворишь, а ключи он при себе носит.

— А ты не врешь, что князь в бумажнике держит десять тысяч?

— Камердинер хвастал, что у князя всегда в бумажнике не меньше. И весь сундук, говорил, набит деньжищами! — отрывисто проговорил Шишков.

— Вот, топора с собой нет, — с сожалением проговорил Гребенников.

Оба товарища продолжали стоять у сундука.