Дружба дружбой, а пожалования и производства в чины сами по себе. Куда как удобно было не утруждать государыню просьбами о друге и оправдываться нежеланием Потемкина подтолкнуть Воронцова из бригадиров в генералы. Воронцову следовало бы в мемуарах пенять Петру Васильевичу за то, что его карьера в определенный момент забуксовала. Ведь Завадовский читал императрице его письма, Екатерина хвалила корреспондента за «дружеское пристрастие» к ее любимцу. Тут бы и сказать: матушка, вот достойный человек, храбро сражался во время войны, пожалуйте его генеральским чином. Но нет, Завадовский не решался.
Бросается в глаза, что Потемкин и его соперник вели себя в сходных обстоятельствах совершенно по-разному. Пушкин записал грубый стишок, который, по слухам, Григорий Александрович послал одному из друзей, после возвышения:
Любезный друг, Коль тебе досуг, Приезжай ко мне; Коли не так, Лежи…………58.
Правда это, или нет, трудно сказать. Однако известно, что пиитические таланты у нашего героя были и своих друзей «лежать…» он не оставлял.
Завадовский же — иного поля ягода. Он действительно любил императрицу, но при всем желании не мог развеять скуку своей покровительницы, так как скучал и печалился сам. Причем его скука была не временным, преходящим настроением, а постоянной составляющей души. «Новостей ты не хочешь, — писал он Воронцову, — поверь, что я их меньше всех знаю и последний в городе сведаю ежели б что и было. Ты знаешь, что я люблю упражняться моим делом, но здесь я не имею никакого. И так всегда один, время иногда провождаю, читая книги, однако ж не больше в голове остается, как воды, решетом почерпнутой… Чтоб я всем сердцем был доволен, этого сказать не могу, но, сравнивая себя с теми, которые меня ниже, благодарю за все Бога… Я ничем не могу истребить скуки, которая весь веселый нрав во мне подавляет»59.
В период близости с Потемкиным императрица, иногда просыпаясь в шесть часов утра, видела шторы на окне кабинета возлюбленного отдернутыми, а его самого погруженным в работу. Со светлейшим князем Екатерине бывало невыносимо тяжело, но никогда — скучно.
Мог ли такой тихий, мечтательный и робкий человек, как Завадовский, серьезно повредить Потемкину? События весны — лета 1776 года показали, что да. Не только Потемкин, узнав об измене Екатерины, требовал удаления счастливого соперника. Петр Васильевич со своей стороны, приложил немало усилий, чтоб выжить князя из дворца. Из записок Екатерины видно, что новый «случайный» жаловался на дурное обращение с ним Потемкина, подталкивал императрицу к решительному разговору с прежним возлюбленным. «Я наравне с тобою три месяца стражду, — отвечала ему женщина. — Мучусь и ожидаю облегчения от рассудка, но не нашед предаю время. Князю Григорию Александровичу говорить буду»60.
В марте, после пожалования Потемкину княжеского титула, Екатерина писала Завадовскому довольно строго: «Когда вещь, какую ни на есть, тянут за оба конца, тогда вещь обыкновенно разрывается на два конца. Когда же ухватится трое, и каждый к себе потянут, тогда выходит ли целость вещи или три конца, у тебя спрашиваю. У меня хотение видеть тишину, покой, согласие; у меня хотения своя, у тебя другая, у того третья; нельзя ли людям согласиться жить мирно и безмятежно. Буде ты пошел новую светлость поздравить, светлость примет ласково. Буде запрешься, ни я, никто не привыкнем тебя видеть. Терпение не достает у тебя. Терпя столь много, срок сей позиции уже короток»61. Что значат последние слова? Совет потерпеть, пока Григорий Александрович не уедет. Срок ожидания короток.
Когда-то императрица просила Потемкина не вредить Орловым, теперь в записках к Завадовскому подчеркивала, что князь ей друг и всегда таковым останется. Останавливало ли это соперников? Вряд ли. «С князем я вчера изъяснилась и, казалось, расстались самые лучшие и искренние друзья, как и всегда были и пребудем вечно. По крайней мере, с моей стороны. Я тебя прошу для Бога из мыслей твоих истребить лихие, оскорбительные и отнюдь неистинные помышления, будто у меня в гонении и в ненависти все те, кои с тобой искренны. Подобная адская выдумка не сходственная с моим сердцем, сии макиавелические правила во мне не обитают… Неужто, имея ко всем снисхождение, и ко мне и к моим, хотя горячим, но отходчивым нравом, не можно же людям иметь в половине хотя столько же, как я к ним имею?»62
Кажется, снисхождения от нового любимца Екатерина не имела до тех пор, пока Потемкин не уехал в Новгород. Если Завадовский, плача, запираясь в своих покоях и жалуясь императрице на немилость, мог добиться от нее личных выгод, то, вероятно, смог бы достичь и политических. Особенно направляемый такими опытными руководителями, как Орловы. Поэтому Потемкин воспользовался первым же случаем, чтоб отдалить от Екатерины кареглазого малороссийского мечтателя.
Заметив, что императрица начала грустить, Потемкин на правах «старого друга» попытался узнать у нее причину охлаждения к фавориту. «Мне скучно, это правда, — созналась она, — из доверенности я Вам сие открыла, и более сама не знаю за собою»63. 27 мая во время загородного праздника в имении князя Озерки за Невским монастырем Потемкин познакомил Екатерину со своим флигель-адъютантом С. Г. Зоричем64.
Семен Гаврилович происходил из старинной сербской фамилии Неранчичей, члены которой уже второе поколение служили в России. Храбрый гусарский офицер, он отличился во время войны с Турцией. В одном из боев, получив многочисленные ранения, был захвачен в плен, бежал, вновь явился на русскую службу и был награжден Георгием 4-й степени. В 1776 году Потемкин поспособствовал производству Зорича в майоры, а позднее взял к себе адъютантом. Это было знаком милости ко всей сербской диаспоре, которая принимала активное участие в заселении южных земель.
Зорич был полной противоположностью «Петрусе», и контраст между ними забавлял Екатерину. Герой минувшей войны, удалой рубака, хлебнувший горя на своем веку и готовый порассказать много интересного о турках. План сработал: императрица увлеклась. «С какой смешной тварью Вы меня ознакомили, — писала она Потемкину, — Пожалуй, наряди нас для Петергофа, чтоб мы у всех глаза выдрали»65. Скуку императрицы как рукой сняло, ей снова было для кого прихорашиваться.
Завадовский, как и полагается, «сведал» о случившемся «последним в городе». Некоторое время Екатерина не была уверена в желании сменить фаворита. Однако стремление Завадовского, примкнувшего к партии Орловых, интриговать против Потемкина и сблизиться с «малым двором» подтолкнуло ее к решению. «Дабы кн. Григорий Александрович был с тобою по-прежнему, о сем приложить старание нетрудно; но сам способствуй; двоякость же в том не поможет; напротиву того — приблизятся умы обо мне ехидного понятия и тем самым ближе друг к другу находящиеся, нежели сами понимают»66. Эти строки из прощального письма Екатерины показывают реальную причину разрыва _ сближение фаворита с недругами Потемкина, а значит, с ее собственными.
«Сбылось со мною все, что ты думал, оправдались твои предречения, — писал Завадовский Семену Воронцову 8 июля 1777 года. — Горька моя участь, ибо сердце в муках и любовь моя не может перестать. Сенюша, тебя стыжусь, а все прочее на свете не даст мне забвения. Среди надежды, среди полных чувств страсти, мой счастливый жребий преломился, как ветер, как сон, коих нельзя остановить: исчезла ко мне любовь. Последний я узнал мою участь и не прежде, как уже совершилось. Угождая воле, которой повинуюсь, пока существую, я еду в деревню малороссийскую…рыданием и возмущением духа платя горькую дань чувствительному моему сердцу… Еду в лес и в пустыню не умерщвлять, но питать печаль… Сенюшенька, не забудь меня, а я теперь сажусь в свою коляску, оставляя город и чертоги, где толико был счастлив и злополучен, где сражен я наподобие агнца, который закалывается в ту пору, когда, ласкаясь, лижет руку».
Завадовский отбыл в ту самую деревню Ляличи, которую когда-то выхлопотал для него Потемкин. «Голова моя беспрерывно занята чувством сердечным, — изливал он скорбь в письмах Воронцову. — …Не помню ни моих речей, ни что мне говорено. Впрочем, я должен возвратиться месяца через два. Напрасно мнят излечить меня разлукою. Я поеду и пребуду наподобие уязвленного оленя, который бежит и пробирается сквозь леса густые, но вонзенная стрела всегда в боку и не упадает…Мучение мое без исцеления, потому что мне приятно мучиться. Безумием, слепотою или чем хочешь называй мое состояние, я не стану спорить; однако оно мило и сие навеки. Пусть время всех лечит, но врачом моим оно не будет»67.
