Поскольку ни кресла, ни хотя бы стула под рукой не оказалось, пришлось импровизировать. Я пододвинул скамью к единственному имеющемуся здесь шкафу и привязал рыцаря к мебели его же располосованным на лоскуты плащом. Получилось не слишком эстетично, зато надежно.
Потом пошел на кухню. Монашек тут уже вовсю кочегарил. Огонь в камине пылал жарче, чем в аду, а Митрофан, словно не замечая этого, продолжал подбрасывать дрова.
— Эй, ты часом не задумал сжечь башню? Аки гнездо порока и разврата…
— Что? — паренек явно был немного не в себе. — Нет… Хотел быстрее воду вскипятить. Да и вам угли понадобятся.
Старательный ты мой. А сам бледный, как саван, пот на лбу бисерится. И дрожит, словно лист осиновый. Шалишь, братец. Не так уж ты крут и бессердечен, как хочешь казаться.
— Не надо… — легонько похлопал я монашка по спине. — Не усердствуй. Обойдемся без пыток. Попугаем только.
— Думаете? — во взгляде парня промелькнуло облегчение, но тут же сменилось недоверием. — Рыцаря не испугать.
Я только улыбнулся. Многозначительно. Митрофану хватило. Паренек заметно расслабился. Даже румянец на щеки вернулся. Вот что значит вовремя завоевать авторитет.
— Сам-то послушать, чего он порасскажет, хочешь?
— А можно?
— Конечно. Закончишь топить, приходи…
Я закрыл обратно лаз в подвал и стал сносить на него в куча-мала все более-менее тяжелые вещи. Береженого, как водится, и Бог бережет. А неосторожного — конвой стережет. Зачем нам незваные гости в разгар задушевной беседы?
Когда груза было навалено столько, что у того, кто попытается поднять люк, скорее сломаются под ногами ступеньки, нежели все это сдвинется с места, я прихватил двухведерную бадью, кувшин с водой и пошел наверх.
Тевтонец по-прежнему пребывал в отключке. Я без церемоний плеснул ему в лицо водой и, ожидая, пока к рыцарю полностью вернется сознание, присел на табурет напротив.
Крестоносец помотал головой, охнул от боли и уставился на меня.
— Доннерветтер. Verfluchten Teufel![22] Кто вы такие, черт побери? Вы понимаете, на кого руку подняли?! Я вальдмейстер этого комтурства!
— А как же, брат Альбрехт. Конечно, знаем…
Трудно сказать, что произвело большее впечатление на рыцаря: то, что заговорил гигант, который якобы был немым от рождения, или что он знает его имя. В любом случае немец только зубами заскрежетал. Дернулся пару раз, но я затянул узлы на совесть.
— Сейчас же развяжи меня!
Конечно. Только шнурки поглажу. Ну, давай же, соображай быстрее. А то что-то диалога не получается. О, кажись, дошло…
— Откуда тебе известно мое имя?
— Слухами земля полнится, брат Альбрехт. Или ты рассчитывал спрятать свои злодеяния под капюшоном, как лицо?
— Покайся пока не поздно, грешник! Господь милосерден и прощает многое из того, что люди не простят никому!
Хорошо выступил монашек. Все же решил вписаться в разговор. Да так вовремя, словно мы эту сцену многократно репетировали. И ведь верит в то, что говорит. Вон глазища как светятся!
— Мне не в чем каяться, схизматик! — сверкнул ответным взглядом храмовник. — Все мои дела только к вящей славе Господней! И не вам меня судить.
— Во славу Господа?! — с ужасом вскричал Митрофан. Монашек схватил мешок с отрубленными руками и в приступе праведного гнева высыпал содержимое рыцарю на голову. — Во славу Господа?.. Да ты изверг! Сатана! Хуже безбожного Ирода!
Такое угощение пришлось тевтонцу не по вкусу. Он взревел, как бык на бойне, дернулся с места так, что затрещала мебель, но освободиться не смог. Кстати, хорошо, что разбойники, предвидя длительный процесс накопления конечностей, коптили их. Иначе вонь от разложившейся ткани не дала бы продолжить разговор. Не знаю, как жители средневековья, а мое обоняние точно не выдержало бы.
— Убийство и насилие ты хочешь поднести к престолу Господнему? И после этого смеешь называть себя христианином?
— Ad majorem Dei Gloriam… — не так громко, но твердо произнес крестоносец. Похоже, он тоже веровал, что творит правое дело. — Тело суть сосуд нечистот, а души овнов от козлищ Господь отличить сумеет.
Волны православного возмущения накатили и безрезультатно разбились о непоколебимый утес католицизма. Ну нет, так дело не пойдет. Мне результат нужен, а не богословский диспут.
— Ты хотел знать, откуда мне твое имя известно? Хорошо, я скажу. Если прежде сам не догадаешься. А для этого вспомни Западную Гать и похищенную тобою девицу. Племянницу купца Круглея.
Брат Альбрехт нахмурился. Видимо, был уверен, что о его участии в этом деле никому не известно.
— Куда вы ее доставили? В замок барона фон Шварцрегена?
— Нет, — мотнул головою рыцарь. — В аббатство. К барону ее монсеньор потом сам…
Тевтонец сообразил, что болтает лишнее, и умолк на полуслове.
— Верно, не врешь… — кивнул я, давая понять, что история с Чичкой дело давнее, мне хорошо известное и не интересное. — Продолжай в том же духе и, возможно, останешься жив. Кисти рук у разбойников ты тоже для монсеньора скупал?
Рыцарь отвел взгляд, всем видом демонстрируя, что разговор окончен и больше он ни слова не скажет.
— Ну что ж, каждый выбирает крест по себе. Хочешь, чтоб тебя причислили к лику великомучеников? Хорошо. Мне не жаль… — говоря все это, я присел перед рыцарем и принялся стаскивать с него сапоги. Потом шибануло так, словно крестоносец с прошлого года не мылся. А может, так и было? Храмовники разные обеты давать любили, чтобы лишний раз гигиеной себя не утруждать. Потом удивлялись, откуда мор приходит? На кару господню списывали.
— Митрофанушка, будь добр, сходи на кухню и хорошенько развороши угли. И дровишек еще подкинь…
Разув пленника, я пристроил его ступни в бадью и старательно привязал. Так что ни выдернуть ноги, ни опрокинуть ее он бы не смог. Тевтонец слегка побледнел, но молчал. Да и что спрашивать, понятно же, что ничего хорошего я не замыслил.
— Зябко босиком? Погодь немного, я сейчас… У меня там на кухне маслице разогревалось. Должно быть, закипело уже.
Тевтонец не то что побледнел, позеленел. И тихонько забормотал молитву. На латыни, естественно.
— Salve, Regina, Mater misericordiae; vita, dulcedo et spes nostra, salve.[23]
Оставив его общаться с небесами, я неторопливо и нарочито громко потопал вниз. Митрофан встретил меня вопросительным взглядом. Подмигнув парню, я взял пустой казан и налил в него холодной воды. Казан обернул какой-то мешковиной, типа чтоб не обжечься, и опять-таки чеканя каждый шаг, походкой Командора двинулся обратно в «пыточную». Представляю себе, каким набатом сейчас отдавалось мое приближение в голове крестоносца.
— Не надумал говорить? Нет? Ну, тогда начнем с омовения… — я подошел к рыцарю и одним махом выплеснул воду на его ступни.
Крестоносец выпучил глаза и заорал так, словно с него шкуру сдирали. А потом безвольно повис на веревках.
— Фига себе…
Митрофан обошел меня, нагнулся и прислушался.
— Дышит. Только сомлел. — Потом сунул руку в воду. — Холодная… Чего это с ним?
— Испугался. Решил, что я действительно кипящее масло лью. Вот и сомлел.
— Рыцарь? Сомлел? Это ж не девица…
— Был случай, когда крестьяне одного баронского сынка проучить хотели. Повадился в деревню девок портить. Изловили, скрутили, завязали глаза и сказали, что отрубят голову. Дали помолиться перед смертью, поставили на колени, голову на колоду и… ударили по шее скрученной жгутом мокрой мешковиной. Потом говорят: «Иди и помни. Впредь шутить не станем». Глядь — а он помер. Наш-то немец покрепче будет. Живой.
Рыцарь дернулся всем телом, напрягся, стиснул кулаки, застонал и открыл глаза. А еще через секунду взирал на меня с немым удивлением.
— Вот незадача, понимаешь ты, — почесал я затылок. — Остыла водица, пока нес. А был крутой кипяток…
Брат Альбрехт невольно вздрогнул.
