– Буди барина!
А барский камердинер Григорий Васильевич застыл в дверях, что статуй.
– Буди барина, ты, француз!
А Григорий в позу встал, – театры, видать, никому даром не проходят, – и руку вверх поднял:
Прочь, подкрапивницы, не вам сюда стремиться,
Где даже и орлу предерзостно явиться!..
Подняли горничные крик:
– С барышней беда!
Понял Григорий: нешуточное дело. Пошел будить.
Вышел Афанасий Андреевич, прищурился на свет:
– Что случилось?
Девушки – в слезы:
– Барышня утонула!
А барыня Елизавета Петровна, как услыхала, глазки закатила и, прежде чем в обморок упасть, на французский диалект перешла:
– О, quel malheur!..[1]
Уже спустили на озеро лодки, уже закинули сети, чтобы вернуть хоть бездыханную барышню земле, уже помутилось, подернулось беспокойной рябью озеро.
– Нечего искать! – крикнул с берега мельник и пустил из люльки сизым дымком в небо. – Рыбка далеко уплыла!
– Куда?!
А мельник люлькой на Новоспасское кивнул: дескать, поутру сам видел.
Афанасий Андреевич ногами затопал.
– Григорий!.. В Новоспасское погоню! Вернуть беглянку живой или мертвой!
Мигом в поход собралась шмаковская кавалерия. Кто ружьишко промыслил, кто театральной саблей опоясался. Собрались – да на коней, только их и видели.
Афанасий Андреевич проводил войско и вернулся к Елизавете Петровне.
– Успокойтесь, дорогая! – Он вынул табакерку, постучал пальцами по крышке. – Это Фекла Александровна шалит, знаю я ее, чортову перечницу! – и такое словечко прибавил, что Елизавета Петровна руками всплеснула:
– Athanas! Devant les gens![2] – То-есть: как же так, при дворовых людях – и такие слова!..
В Новоспасском к тому времени молодых в родительский дом ввели и осыпали хмелем. Когда стали за стол садиться, шмаковская конница шасть к парадному крыльцу.
– Опоздали, голубчики! – Фекла Александровна сама вышла к войску и даже на ступеньку с террасы спустилась. – Передайте барину, что кланяться велели и просили к молодым пожаловать! Ну, поворачивайтесь, да живо! – и сверкнула на конницу глазом.
Прошел день, но и к вечеру из Шмакова никто не приехал.
Давным-давно отправился на церковный двор отец Иван. Потом Николай Алексеевич в свою камору отпросился. Наконец сама Фекла Александровна ушла на покой после дневных тревог.
В уединении проводили первый вечер молодые супруги. Сидели тесно на диване, нежно обнявшись, и вспоминали:
– Помнишь, Евгеньюшка, письмо мое?..
– А помнишь?.. – и Евгения Андреевна застенчиво опустила ресницы. – Помнишь, как нашел меня в саду?..
Вспомнили все: все записочки, все книги, которые вместе перечли. Время, остановись!
Иван Николаевич только глядел, не отрываясь, на милую супругу. О, куда глубже ее глаза, чем шмаковское озеро, в котором поутру, по хитрому замыслу Феклы Александровны, должна была утонуть для людей Евгения Андреевна!
– Помнишь, Женюшка?
– А ты?
Он все помнил: в каком платье она была, когда встретились в первый раз, и как послал ей со значением иносказательную книгу «Челночек, или Путешествие к щастию».
– Слушай, милый! – промолвила Евгения Андреевна и села за фортепиано. Она положила руки на желтые клавиши, и старое фортепиано отозвалось сиплым голосом: «Кто, дерзкий, этак неучтиво меня тревожит?»
Не сказать, чтобы был у Евгении Андреевны отменный голос, но в этот вечер пела она от всей души:
Желанья наши совершились,
И все напасти уж прошли,
С тобой мы ввек соединились,
Щастливы дни теперь пришли.
Пели эту песню в Санкт-Петербурге и в провинции и не знали, как песня родилась. Да не все ли равно? Ведь песня, родившись, долго живет. И сердце, полюбив, не скоро остынет…
Евгения Андреевна стала серьезной и положила детские руки на плечи мужу.
– Как в песне поется, так и у нас будет – на веки веков! – и поцеловала мужа крепким поцелуем…
Наутро Фекла Александровна приказала заложить карету и двинулась в Шмаково в объезд.
– Полно дурить, Афанасий Андреевич! Едем поздравлять молодых!
Афанасий Андреевич вынул табакерку, постучал по ней пальцами и уставился на богиню Венус, которую расписал на крышке живописец во всем ее любовном томлении. Заправил Афанасий Андреевич понюшку, посмотрел еще раз на богиню Венус, потом прищурился на Феклу Александровну. Обскакала его старуха: такое спроворила – лейб-гусару впору!.. А хлопот-то с невестой теперь, пожалуй, и меньше. Ни в Санкт-Петербург, ни в Москву ее не везти и всем домом не подниматься.
– Что с тобой, Фекла Александровна, делать? Видно, так господу угодно… – и с хитрецой закончил: – А мосты как? Вчера по всей дороге разорила. Кто чинить будет?
– Чего там, батюшка, мосты! Известно, грех пополам.
И в той же самой вместительной карете Афанасий Андреевич с Елизаветой Петровной отбыли к молодым.
«Конечно, новоспасские Глинки не ахти что, – размышлял в пути Афанасий Андреевич, – однако, как ни кинь, от судьбы не уйдешь».
Шмаковский барин совсем развеселился. А Елизавета Петровна давно была в упоении чувств.
– Voilà l'amour!..[3] – и даже наставила на мужа черепаховый лорнет: «Ну, что ты, мол, пентюх, в амурах смыслишь?»
В Новоспасском снова поздравляли молодых. И так как дело было теперь в завершении, приказала Фекла Александровна подавать к столу не домашнюю шипучку, как вчера, а всамделишное шампанское.
– Молодым – горько!..
Когда разнеслась новоспасская свадебная новость по уезду, сколько разговоров поднялось, какой переполох на девичьих половинах вышел, какие свидетели-самовидцы объявились! Один клялся, что своими глазами видел, как новоспасские люди шмаковскую барышню к карете волоком волокли. Другой рассказывал, как Афанасий Андреевич новоспасскую церковь в осаде держал и на приступ целый полк водил, да с музыкой, ей-богу!..
– Ах, девицы, какой марьяж! – вздыхали барышни, окружая рассказчика.
– Фекла Александровна, – продолжал повествователь, – в ту пору в церкви запершись, попа с венцами торопила. А Афанасий Андреевич – вообразите – уже на паперти и приказывает в барабаны бить…
– И ворвались?! – стонали, бледнея, девицы.
– Ворваться-то ворвались, – ответствовал, не задумываясь, самовидец, – да когда? Когда молодых в третий раз вокруг аналоя обвели. Не опоздай Афанасий Андреевич на самую малую минутку, осталась бы Фекла Александровна на бобах. А теперь, выходит, ее взяла. Фортуна-с!
В те дни не в одну девичью душу заползла тайная зависть: «Voilà l'amour!»
Отец Иван все собирался занести свадьбу в метрическую книгу и опять откладывал: как-никак, сумнительная свадьба. Дойдет до архиерея, познаешь тогда духа свята! Но когда увидел, что у шмаковских Глинок с новоспасскими и мир, и пир, – решился. Открыл книгу о бракосочетавшихся на 1802 год, засучил рукава и, скрипя пером, вывел:
«Майя 30 дня. Села Новоспасского капитан Иван Николаев сын Глинка поял девицу того же уезда, села Шмакова, ротмистрову дочь Евгению Андреевну Глинкину. Оба первым браком… Священник села Новоспасского Иоанн Стабровский».
Расписался, положил перо, вздохнул с облегчением: конец и богу слава!
Глава вторая
Свадьбу у Глинок играли через год с небольшим после того, как в Ельне узнали о высших столичных переменах. В то время в церквах огласили манифест нового царя и самодержца Александра Павловича: «Судьбам всевышнего было угодно прекратить жизнь любезного родителя нашего апоплексическим ударом…»
