— Куда девался сын? — заорал Джекобс. — Ни его, ни коня нет в лагере!

Когда Самойлов перевел, обычно невозмутимое лицо Бадмы стало неузнаваемым. Глаза расширились, он медленно выпрямился и сжал кулаки.

— Мы не любим, когда так шутят! — выговорил он. — Вчера вы приказали Чимиту быть с вами, а сегодня требуете с отца!.. Пускай этот хороший господин ответит: что сделал с мальчиком?

Джекобс невольно попятился. Затем вопросительно взглянул на Самойлова.

— Передайте ему, что мальчика не видел с вечера! Помню, он ложился спать недалеко от моей палатки... Черт знает что, мистер Самойлов. Я кажется, оправдываюсь?! Кар-рамба!

Самойлов только сейчас начал соображать, что случилось.

— Скажите, — понизив голос, обратился он к Джекобсу, — может, вы мальчишку обидели чем? ударили? обругали?

— Да клянусь богом! — закричал майор. — Со вчерашнего вечера в глаза не видал! Передайте, мистер Самойлов: исчезновение мальчика меня сильно огорчило, я к этому не имею никакого отношения.

Майор дождался, когда проводник ушел, скаля зубы, прорычал Самойлову:

— Смотрите за ним в оба! — и крикнул яростно: — Вестовой! В палатку вбежал толстый круглолицый солдат.

— Слушай, Окорок Пенсильванский! Отныне со своим приятелем коноводом будешь следить за каждым шагом проводника! Понял?

Вестовой щелкнул каблуками, вытянулся, дрогнул жирным подбородком.

Сколько может скакать без останова конь? На ипподромах скакун пробежит два круга — и весь в мыле. Видимо, нельзя винить в этом прославленных скакунов — их и учили весь запас сил расходовать, пуская в наивысшую скорость, за какие-нибудь минуты. Конь монгольской породы — низкорослый, гривастый, с косматыми ногами — на такое не способен, его обгонит любой скакун. Но он может проскакать своим махом не минуты, не часы, а весь день! На таких конях несли службу бурятские казаки. На таком коне скакал Чимит, направляясь в Устье к Иннокентию Бутырину.

Мягко и приятно сидеть на идущем махом скакуне — только покачивается, плавно и ритмично, спина лошади. Это — совсем не то, что на рысаке, когда приходится в такт приподниматься на стременах и делать это умело, строго сообразно, иначе набьешь коню спину, а себе то место, где кончается позвоночник.

Чимиту надо побыстрее добраться до Устья — дядя Иннокентий может уйти на промысел, в это время омуль идет на нерест, и все устьинские рыбаки уходят. Скоро Мокрый Спас. Вот с этого праздника и начинается в реках черт знает что. Рыбу ловят чем могут — и сетями, и громадными сетевыми черпалками, и острогой.

Дядя Иннокентий Бутырин — родом из соседней станицы, где русские казаки живут. Не поладил со станичным атаманом, подался на Байкал, когда Чимиту было три года. И живет с тех пор на берегу моря, рыбаком заделался. В иные годы к нему ездит отец — они на японской вместе бедовали, — наловят омулей и продадут в городе. Не ахти какие деньги выручат, но все же... Как-то раз приезжал в Доодо Боролдой дядя Иннокентий, привез вкусных петушков конфетных да пряничных лошадок. Очень пожалел, что Чимит не учится, нету в станице школы. Дядя Иннокентий и отец тогда о чем-то долго говорили вполголоса. На столе стояла четверть водки. Тогда Чимит никак не мог взять в толк: как из белого-белого молока получается водка — чистая и прозрачная, как вода из колодца? И почему бутыль называют четвертной, четвертью? Потом узнал — ведрами меряли водку, а четверть — четвертая часть ведра. В русской станице такую бутыль называют гусаком. Когда казаки на скачках войдут в раж, часто слышится, как кричат:

— Ставлю гусака за Каурого!.

— А я две четверти за Гнедого!

Пролетают одна за другой лесные поляны, березовые колки... Сколько уже скачет Чимит? У реки решил сделать привал. Надо накормить и напоить коня. Казак всегда помнит пословицу, что издревле передается от отца к сыну: «Тот конь не устает, которого не устают поить и кормить!». У бурят есть немножко другая пословица: «Коня покормить — это самому поесть!».

С высокого берега таежная река — темная. Не катит волны, а мчит, перекидывая с камня на камень. Вскипает. Гулко плещет о берега, ворчит и бормочет. Может быть, речка рассказывает нескончаемую и страшно интересную сказку, которую жадно слушают прибрежные кусты, склонив к самой воде длинные тонкие ветви, слушают травы и тайга да птахи лесные?

Зачарованный сидит Чимит, сын казака Бадмы Галанова из станицы Доодо Боролдой, на берегу и не слышит, что сзади крадется к нему человек...

...Когда Чимит пришел в себя, первое, что ощутил, — был зловонный запах. На его спине всей тяжестью лежал обросший грязный мужик в овчинной папахе, от которой и исходил этот смердящий дух.

— Руки связал? — раздался писклявый голос. — Отпусти!

Их было трое. Один, низкорослый и круглолицый, два других — высокие, тощие, оба с закатанными по локти рукавами, в грязной, кое-как латаной солдатской форме.

— Ах, какой хороший мальчик! — насмешливым голосом пропел низкорослый, видать, командир.

Он стоял на высоком берегу, заложив руки в карманы. Грязные потеки на круглом лице говорили, что он давно не умывается. «Бродяги!» — с ужасом подумал Чимит, садясь и исподлобья оглядываясь.

В Сибири не боялись бродяг — беглецов с каторги, тюрем, из ссылки — им всегда и везде выставляли на ночь крынки с молоком, хлеб с солью. Во времена гражданской войны появились совсем другого рода бродяги. Ими кишели леса и горы. Большей частью то были злодеи, примазавшиеся к той или другой воюющей стороне единственно из грабительских целей, остатки разбитых белогвардейцев, отягощенных такими преступлениями, за которые полагалась одна мера наказания — расстрел.

По знаку круглолицего два его спутника схватили Чимита и потащили к нему. Чимит упирался всеми силами, брыкался, кусался, но все было напрасно.

— Зря ты упирался, голубчик! — засмеялся тот. — Я очень хочу как следует разглядеть тебя — казачонка мунгальского, то бишь бурятского племени. Я ведь детские годы провел на берегу Ингоды под Читой... Вот так! И не надо смотреть на меня так страшно. Это ведь нехорошо, если мальчишка-инородец напугает подполковника генерального штаба Российской империи Грум-Гржмайло, родного племянника знаменитого ученого! Договоримся, голубчик, друг друга пугать не будем. Ладно? Давайте-ка его вещички...

Тщательно осмотрев переметную суму Чимита, подполковник разделил запас еды на три части.

— Не обижайся, что тебе не достается, — все тем же тоном сказал подполковник. — Получается почти по господину Салтыкову-Щедрину, у которого мужик трех генералов прокормил. Тут есть разница: во-первых, ты не мужик православный, а вшивый инородец, во-вторых, мы не генералы, а в-третьих, господин Салтыков-Щедрин — сволочь, хотя и был вице-губернатором вятским. Это царь, тот самый, Николай Первый, которого большевики считают чуть ли не людоедом, сослал его в собственное имение, вместо того, чтобы повесить или сгноить в тюрьме. Ты, милый, в значительно лучшем положении. Ты поел минувшим вечером, а мы не имели нормальной пищи вот уже три дня. Кстати, генерал-губернатором Иркутской губернии, куда входил ваш Баргузинский уезд, во времена господина Салтыкова-Щедрина был Муравьев-Амурский, тоже порядочная сволочь, потакавший декабристам и имевший наглость подписать прошение на высочайшее имя за этого самого писаку... Ну, вот, ни крошки не осталось, никаких вещественных Доказательств, что мальчишка-инородец накормил подполковника генерального штаба с двумя солдатами. Мы с тобою квиты, голубчик, Не думай, что мы даром съели твою провизию — за неё ты получил сведения о господине Салтыкове-Щедрине и о царе Николае Первом, зря прозываемом большевиками этаким злодеем! Ну-с, хватит. Как говорится: финита ля комеди!

Чимит, хоть и был очень напуган, не мог не обратить внимания на то, что человек ел, ни на минуту не прекращая своей болтовни. Это было удивительно — есть, ни на минуту не умолкая. Покончив с едой, человек вынул из кармана невероятно грязный платок и вытер рот.