– Папенька, тебе сказали? Миша!

– Знаю, милая, знаю, ты не хорони его раньше времени. Вот люди оттуда вернулись, и Колька, – все осмотрели – нету там его. Только трупы волчьи – авось и жив, авось стаю увел за собой, да схоронился где, а ты за него не беспокойся, ты ж его знаешь он и неделю в лесу проведет – не пропадет. Я уж и народ снарядил, ищут его, ищут. А ты старайся, старайся. Милая, моя, родная моя, а я рядом буду.

–Папенька они меня опием поили, это для ребенка вредно…

– Верь доктору, моя хорошая, то они тебе отдохнуть давали, силы собрать – роды у тебя начались, преждевременно правда, ну да авось Бог помилует. Я вот тоже семимесячным родился, а вот – гляди какой нынче.

Скрывая горечь, и через силу улыбаясь, Деменев встал во весь свой богатырский рост и повернулся кругом.

Боль, начинавшаяся, как простое покалывание, внезапно стала чаще и сильней. Пульсирующая, разрывающая все изнутри жесткая и непреходящая, точно судорога, она захватила все тело. Юлия закричала. Деменев, не вынеся этой картины, выскочил из палаты. Лука Лукич уже шел по коридору.

– Ну что! Началось? Вы батенька идите в храм, свечку ставьте, да молебен закажите, ну чтоб все как положено. Чтобы быстрее освободилась. Храм у нас на площади через три квартала, а здесь вам, право, делать нечего.

–Папааааа!!!!!! – Крик Юлии, раздавшийся вновь из-за двери, заставил обоих обернуться.

– Ничего, ничего Григорий Тимофеевич, обычное дело, все кричат, – он снял очки и протер их платочком, затем усмехнулся в усы. – Только знаете, обычно все кричат «Мама» … Любит она вас безмерно, видимо. Идите, сударь, идите, вы мне здесь ничем не поможете, только мешать будете. Мы все делаем правильно. Не сомневайтесь…

– Аааааааа!!!! Крик становился все громче.

Колька упал в ноги Деменеву.

– Батюшка, барин, можно и мне с вами, не выдержу я!

– Пошли, Колька, мне, признаться, тоже не по себе.

***

Вечером следующего дня Микитична постучалась к доктору в кабинет:

– Батюшка, Лука Лукич, ну сил нет смотреть, как болезная мучается, уж вторые сутки не может разродиться. Она уже и кричать не может, стонет только.

– Знаю, Микитична, знаю, уж и отец её у меня был, и пугал и молил, да только я-то, что могу сделать – мы уж и по французской технологии инъекции ей делаем, схватки идут, а толку… Это ж надо – так с семимесячным страдать, не был бы врачом – подумал бы что заговорили её.

– Так может операцию?

– Молчи, что ты понимаешь! Девчонка еще совсем, ей рожать – не перерожать, если сейчас разрежем – детей никогда больше не сможет иметь. Резать буду в последнюю очередь. Иди… не оставляй её ни на минуту. Сердце крепкое – выдержит. Иди, мне работать надо.

Микитична закрыла за собой дверь. Доктор вышел за ней в коридор. По всему зданию раздавался протяжный хриплый стон.

–Да-с. Горло сорвала уж себе. Так она и впрямь все силы растратит. Ты вот что, ты накапай ей там, ну сама знаешь… пусть хоть ночь поспит.

Юлия лежала не в силах пошевелиться от разрывающей её тело боли. Кричать сил не было, она могла только выть как раненый зверь, страшно и жалобно одновременно. Микитична вошла с каплями и стаканом воды.

– Ничего, детонька, ничего, вот, капельки выпей, они боль снимут на время. Потерпи, доктор сказал уж скоро совсем, потерпи, милая.

Юлия залпом выпила снадобье и откинулась на подушку. Вот если бы ради Андрея… ради него она бы терпела, стиснув зубы и неделю, но сейчас-то за что? Хотя, даже ради Андрея! Он теперь женат, где он сейчас? Если бы не Натали с её интригами, то не она, а Юлия была бы сейчас невесткой генерал-лейтенанта Истомина и женой самого красивого, самого желанного мужчины на свете. Жила бы сейчас, припеваючи, в благодатном Екатеринодаре, в белокаменном особняке. И, возможно, она уже была бы матерью его сына. Она мечтала об этом с самой первой минуты их знакомства. Можно было только предположить, как она могла быть такой беспечной, что позволила так всё подстроить Натали, и разрушить то, что с такой любовью строила долгие месяцы.

Снова захотелось пить, но Юлия уже не могла ни открыть глаз, ни пошевелить губами. Боль отошла куда-то на второй план, и сон снова завладел её сознанием.

***

– Юленька, моя Юленька! – Андрей стоял на коленях перед ней и целовал её руки, – ну наконец-то ты вышла ко мне! Зачем ты мучила меня целый месяц. За что твоя немилость?

Юлия с каменным лицом протянула ему записку:

– Родители были в отъезде, я не могла вас принять. Я полагаю, сударь, что после того, что вы мне написали, я и не должна больше принимать вас, не понимаю, зачем вы целый месяц обиваете мой порог и просите о свидании. После трех месяцев нежной дружбы прочитать это…как вы могли поступить так жестоко! Полагаю, между нами все кончено. Я вырвала вас из сердца. Один бог знает, чего мне это стоило.

Она сделала реверанс и, всучив ему в руки скомканный клочок бумаги, удалилась в глубину комнат. Андрей дрожащими руками развернул записку:

«Юлия, простите, но меня связывают обязательства, которые сильнее меня. Чувство к женщине, которую я знал задолго до Вас, переполняют меня, я никогда Вас не любил и не обещал Вам ничего. Мне невозможно более видеться с Вами.

В скором времени мне предстоит связать себя узами брака. Прошу простить меня и не навязываться мне с визитами. Более видеть вас у меня нет никакой возможности, поскольку это ранит мою возлюбленную. Надеюсь на Ваше благородное сердце и холодный разум – Вы найдете, что объяснить Вашим родителям.

Простите меня.

Андрей Истомин.»

Андрей опустил записку. Разум мутился. Откуда! Кто мог написать это! Юлия, бедная – теперь понятны её капризы, хотя нет – это не капризы. Так ранить это искреннее, доверчивое существо не могло ничего сильнее, чем слова в этой записке. Он бегом кинулся вверх по лестнице, опрокинув по пути лакея. Дверь в комнату Юлии была заперта изнутри, слышались всхлипывания. Он тихонько постучал, сдерживая эмоции.

– Юленька, открой, это чудовищная ошибка, открой.

– Подите прочь, сударь! Здесь маменька и… Я позову прислугу, и вас вышвырнут с позором. Подите прочь, я видеть вас не могу.

Андрей, сжав зубы, повернулся спиной к двери. Нет, её не уговорить. Он должен видеть её глаза! Отойдя на немного, он что было силы ударил плечом дверь. Крючок слетел с петли, и его глазам предстала изумленная, перепуганная Юлия. Глаза её были полны слез. Он схватил её за плечи и прижал к себе.

– Я не писал этого, слышишь, милая, не писал, да, подчерк похож, но я никогда бы не написал этой мерзости, как же ты могла поверить, почему не позвала меня тот же час, не показала мне это? Я понятия не имею, откуда у тебя это. Поверь мне, только поверь, пожалуйста, я не перенесу твоего отказа. Умоляю, посмотри мне в глаза.

Взгляд его был тверд и искренен. И кроме тревоги и непонимания она не видела в нем ни тени лукавства. Душа начинала оттаивать.

– Эту записку принес твой лакей.

– Какой? Немедленно пойдем ко мне, я выстрою перед тобой всю прислугу, мы дознаемся кто этот мерзавец. Юленька, моя Юленька, да как же ты могла поверить в это. Ведь мы с тобой три месяца каждый день были друг с другом и говорили обо всем на свете, искренне говорили, я ведь с ума по тебе схожу. Я….

Андрей замолчал. Взяв её за руки, он подвел её к окну:

–Я никогда не причиню тебе боль, милая, слышишь, никогда! Это чья-то чудовищная шутка.

– Если бы ты знал, как тяжело было мне по крупинке вырывать тебя из своего сердца. Я почти сделала это. Оно почти разбито. Почти окончательно…

Юлия отвернулась и отошла к столу. Андрей подошел сзади и обнял её за плечи.

– Я люблю тебя!

Она повернулась к нему и посмотрела в его ясные глаза, сиявшие искренностью. Она видела только любовь и надежду.