Постепенно статьи о судьбе Мадлен ушли с передовиц на внутренние полосы, а к концу сентября и вовсе исчезли из газет. С приходом осени закончились и парламентские каникулы, настала пора трудов праведных. Британии предстояли нелегкие времена: экономический спад, еврозона в коматозном состоянии, длиннющий список общественных язв, разъедающих ткань жизни в Соединенном Королевстве, наладить которую означало обеспечить себе переизбрание. Премьер неоднократно намекал, что намерен провести досрочные выборы в конце года. Он прекрасно понимал, как опасно не оправдывать ожиданий электората; Джонатан Ланкастер возглавил британское правительство лишь потому, что его предшественник точно так же заигрывал с народом несколько месяцев, а после так и не провел выборы. Ланкастер – тогда еще лидер оппозиции – назвал его «правительственным Гамлетом», нанеся смертельную рану.

Собственно, потому-то Саймон Хьюитт, директор по связям с общественностью премьера, в последнее время и страдал от бессонницы. Страдал он ею всегда одинаково: выжатый как лимон, проваливался в забытье (уронив на грудь рабочие бумаги), лишь за тем, чтобы спустя часа два или три пробудиться. Мозг его тут же принимался лихорадочно соображать. Часа четыре на работе, и он уже ни на чем не мог сосредоточиться, разве что на негативных моментах – как и множество сотрудников его отдела. В мире Саймона Хьюитта попросту не было места триумфам, в нем существовали исключительно катастрофы различной степени тяжести, вроде землетрясений: от еле заметных колебаний до серьезных толчков, способных обрушить здания и перевернуть жизни людей. От Хьюитта требовалось предсказывать беды и, по возможности, смягчать ущерб. За последнее время он убедился: работа попросту невозможная, и в самые темные периоды жизни он находил в этой мысли слабое утешение.

Некогда он был человеком, с которым все по праву считались – ведущий политический обозреватель «Таймс», Хьюитт мог разнести в пух и прах любую правительственную политику, а заодно оборвать карьеру ее автора, какого-нибудь незадачливого министра. Хватало одной острой статьи в фирменном стиле Хьюитта. Его влияние достигло таких высот, что без консультации с ним ни одно правительство не решалось вводить новых инициатив. Не заручившись его поддержкой, ни один политик – если мечтал стать главой партии – не осмеливался сделать и первого шага. Одним из таких политиков стал Джонатан Ланкастер, бывший юрист из Сити, парламентарий из пригорода Лондона. Поначалу он произвел не особенно хорошее впечатление на Хьюитта: слишком лощеный, чересчур смазливый и уж больно состоятельный – таких всерьез не воспринимают. Однако со временем Хьюитт разглядел в Ланкастере одаренного человека с яркими идеями, как возродить умирающую партию и заодно всю страну. И что страшнее всего, Ланкастер Хьюитту нравился. По мере того, как развивались их отношения, они все меньше судачили о политических махинациях Уайтхолла и все чаще обсуждали планы исцеления общества. В ночь, когда Ланкастер победил на выборах с небывалым отрывом, – Хьюитт был одним из первых, кому он позвонил.

– Саймон, – сказал он своим завораживающим голосом, – приезжай. Я без тебя не управлюсь.

Позже Хьюитт с восторгом писал о перспективах Ланкастера, прекрасно зная, что буквально через несколько дней присоединится к нему в офисе на Даунинг-стрит.

И вот Хьюитт открыл глаза, подозрительно взглянул на прикроватный столик: на циферблате будильника издевательски светились цифры 3:42. Рядом лежало три сотовых – заряженных и готовых к очередному дню боев с прессой. Вот бы и Хьюитту столь же легко зарядить свои батарейки… Увы, никакой сон и тропическое солнце не возместят причиненного уже немолодому телу ущерба. Хьюитт взглянул на Эмму: жена, как обычно, спала без задних ног. Прежде он еще подумал бы: может, разбудить ее да пораспутничать? Однако брачное ложе давно превратилось в погасший очаг. Некоторое время Эмма была очарована высоким положением мужа, хотя позже ей стала претить чуть ли не рабская преданность Хьюитта Ланкастеру. В премьере она видела едва ли не соперника себе; постепенно ревность и ненависть разгорелись особенно горячо.

– Из вас двоих, Саймон, ты настоящий мужчина, – сказала Эмма накануне вечером, холодно целуя мужа в обвисшую щеку. – И все же считаешь нужным играть роль его служанки. Может, однажды ты скажешь, зачем тебе это?

Хьюитт знал: сна сегодня больше не видать, и потому стал прислушиваться к звукам, возвещающим о наступлении нового дня. Вот на ступени с тихим стуком упала свежая пресса; зажурчала кофемашина с таймером; замурлыкал двигатель служебного автомобиля под окном. Тихо – чтобы не разбудить Эмму – Хьюитт встал, накинул халат и спустился в кухню.

Кофемашина отчаянно шипела, и Хьюитт налил себе черного кофе, без сахара и сливок (уж больно он раздался в талии). С чашечкой дымящегося напитка прошел в прихожую. В лицо ударил порыв влажного ветра, когда он открыл дверь, – на коврике с надписью «Добро пожаловать», рядом с мертвой геранью в глиняном горшке, лежала стопка газет в полиэтиленовой упаковке. Нагнувшись подобрать ее, Хьюитт заметил еще кое-что – запечатанный желтый конверт восемь на десять. Прислали точно не из офиса: никто не посмел бы оставить на крыльце даже самый маловажный документ. Значит, бумаги внутри – посторонние; неудивительно: бывшие коллеги из прессы знают адрес Хьюитта в Хэмпстеде, нет-нет да пришлют что-нибудь. Мелкие подарки – за своевременно слитую инфу; гневные тирады – за упорное молчание; сплетни – настолько грязные, что не отправишь по электронке. У Хьюитта имелся пунктик – быть в курсе последних слухов Уайтхолла; бывший политический обозреватель, он знал: важнее то, что говорят о человеке за глаза, нежели то, что о нем пишут на первых полосах газет.

Ткнув в конверт носком ноги и убедившись, что внутри – ни проводов, ни батареек, Хьюитт положил его поверх стопки газет и вернулся в кухню. Включил телевизор и, убавив громкость до уровня шепота, распаковал прессу. Быстренько проглядел передовицы: писали в основном про обещания Ланкастера снизить налоговые ставки для промышленников, дабы сделать производство более конкурентоспособным. Хорошо, что Хьюитту удалось смягчить негативный окрас статей в «Гардиан» и «Индепендент» (эти, как всегда, паниковали). Материал в прочих изданиях не тревожил: ни землетрясений, ни даже слабых толчков.

Закончив с акулами прессы, Хьюитт перешел к таблоидам – эти позволяли сориентироваться в общественном мнении куда лучше любого опроса. Потом налил себе еще кофе и вскрыл конверт. Внутри лежало три предмета: DVD-диск, лист бумаги А4 и фотография.

– Черт, – выдохнул Хьюитт. – Черт, черт, черт.

То, что выяснилось дальше, впоследствии станет предметом множества слухов и домыслов, а для Саймона Хьюитта – бывшего политического обозревателя, человека далеко не глупого и просвещенного – основанием для встречного обвинения. Вместо того чтобы отправиться с содержимым желтого конверта в полицию – как следовало поступить человеку просвещенному и неглупому, – он все отнес к себе в офис на Даунинг-стрит, в двух подъездах от официальной резиденции премьера. Проведя обычную планерку в начале дня, на которой ни словом не обмолвился о содержимом конверта, он все показал Джереми Фэллону, шефу секретариата и политическому советнику Ланкастера. Фэллон стал самым влиятельным начальником секретариата за всю историю страны, в его обязанности входили стратегическое планирование и координация работы различных правительственных департаментов, что давало право совать нос в любые дела. Пресса окрестила Фэллона «мозгом Ланкастера»; первому это льстило, последнего раздражало.

Отреагировал Фэллон примерно так же, как и сам Хьюитт. Разве что междометие выбрал иное. Он думал сразу же отнести конверт и его содержимое Ланкастеру, однако была среда, и пришлось ждать, пока премьер выдержит регулярный бой насмерть под названием «Вопросы премьер-министру». После же, посовещавшись, все трое – Ланкастер, Хьюитт и Джереми Фэллон – сошлись во мнении, что в надлежащие органы власти обращаться не стоит. Требуется помощь человека скрытного и опытного в таких делах. Того, кто, помимо всего прочего, сумеет защитить интересы премьера. Ланкастер предложил всего лишь одну кандидатуру – человека, связанного с ним кровными узами и неоплаченным долгом. Личная преданность, заметил премьер, в смутные времена ценится высоко, однако практичнее иметь рычаг давления.