– Встань, – сказал он.

Она послушно поднялась, сбрасывая с себя пену, не стесняясь наготы. Блестящая, отшлифованная волнами, с маленькими заостренными грудями, округлым животом, под которым золотился лучистый влажный лобок. У ее колен мягко клокотала вода, словно не остывшее живородящее лоно, из которого она появилась на свет. И он любовался ей с целомудренным восхищением художника, которому удалось подсмотреть морское диво среди разноцветных вод. Действие волшебного шарика, который он проглотил на катке, продолжалось.

– Иди ко мне, – позвала она.

Они сидели в теплой овальной чаше, среди душистой пены, и ему казалось, вокруг спины, живота, погруженных в воду плеч снуют невидимые существа, ластятся к нему, касаются замшевыми телами. Кругом бурлили тугие ключи, и он чувствовал прикосновение ее быстрых ласковых ног.

Из глубины, из бездонных пучин, поднимались разноцветные шары света, мягко лопались у поверхности, делая пену бирюзовой, розовой, золотой. И раздался тихий вздох музыки, словно пели глубины, шумели раковины, неслись косяки волшебных рыб.

– Ты похож на морского котика. – Она смеялась, наклоняясь над ним.

От наслаждения он закрыл глаза. Ее руки под водой летели вокруг его бедер, ног, живота. Сладость, которую он испытывал, лишала его воли. Он был в ее власти, она колдовала над ним, повелевала, и он, лишенный воли, становился этой музыкой, перламутровой пеной, разноцветными огнями, излетавшими из пучины.

Он видел ее запрокинутую голову, напряженную шею, жадные губы, из которых вырывался непрерывный бурлящий звук. Ему казалось, яростная птица бьет над ним радужными крыльями, поднимая фонтаны брызг. Глазированный сильный дельфин сечет его плавниками, больно ударяет в живот. Вода переплескивалась через край, пена падала ему на лицо. Он тонул среди огней, колдовской музыки и ее птичьих бурлящих вскриков. И когда огромный шар света поднялся из глубины и он в сладости, последним видением увидел ее, раскинувшую руки, падающую навзничь, все вдруг смолкло – музыка, клекот, бурление. Они лежали, отпав друг от друга, среди тишины, в округлой перламутровой чаше. Пена чуть колыхалась, слабо шелестела, и он видел, как из белых хлопьев выглядывает ее колено.

В спальной царил мягкий сумрак, и широкая постель с отброшенным покрывалом позволяла им лежать, не касаясь друг друга. Они пили из высоких стаканов горячий глинтвейн. Серж после каждого пряного глотка прижимал донце стакана к груди. Чувствовал на губах душистый ожог, а на груди горячий отпечаток стекла.

– Какие букеты собирала сегодня в салоне? Для каких торжеств и свадеб?

– Молодоженам композицию «Очарование» из пунцовых роз и белых гвоздик. Розы еще не до конца раскрылись, и в полной красоте должны распуститься праздничным вечером.

– Еще какой букет?

– «Воспоминание» – двум пожилым людям, прожившим вместе пятьдесят лет. Красные и желтые розы, окруженные листьями пальмы, и две белые целомудренные лилии.

– Еще?

– «Триумф» – из нарциссов, роз, оранжевых и фиолетовых пионов и огромных садовых васильков. Словно салют в честь победителя, снискавшего славу.

– А какой букет преподнесут нам на свадьбу?

– Пусть будет корзина роз, белых и алых. Цвета любви и верности.

Он протянул руку, нащупал ее мягкие пальцы, повел ладонью вверх, к округлому плечу, осторожно сжал хрупкую ключицу, накрыл рукой небольшую, с теплыми сосками грудь, услышал сердце. Оно ровно билось под его ладонью, словно он держал ее сердце в руке, – и ее беззащитность, доверчивая неподвижность внушали ему страх, обожание, изумление. В этом огромном морозном городе, в бескрайнем мире билось ее сердце, одно-единственное, сотворенное для него одного.

– Ты хотела пригласить меня к себе домой, познакомить с родителями. Мы должны им сказать, что решили пожениться. По-старомодному я обязан попросить у них руки дочери, испросить благословения.

– Я уже приготовила их к этому. Мама будет ахать, папа нахмурится, а потом он принесет образ и заставит нас поцеловать икону. Ты поцелуешь?

– Я целовал икону в лавре. Мне показалось, что она пахнет медом.

Он уловил ее скрытое нетерпение, ее робость и женскую взволнованность под стать той, какую проявляет птица, готовясь вить гнездо. И эта бессознательная озабоченность и тревога умилили его. Он боялся их спугнуть, испытывал к ней нежность и бережение.

– Ты думаешь, я тебя полюбила на той новогодней вечеринке, когда мы танцевали в масках, и ты снял маску, и я увидала твое лицо?

– А разве нет?

– Я была девочкой, совсем маленькой, и мне приснился сон. Будто я вижу цветущий куст в каком-то прекрасном саду, должно быть жасмин. И в этих белых благоухающих цветах стоит юноша, сказочный принц, и смотрит на меня с улыбкой, протягивает руки, и я иду к нему навстречу. Я проснулась в темноте моей детской спальни, и отчетливо помню запах жасмина. А когда тебя увидала, я поняла, что это ты мне приснился…

Он верил в таинство снов, в которых невоплощенные души, лишенные плоти, перемещаются в пространстве и времени, ищут своего воплощения. И быть может, ее душа сотворила его, наделила внешностью, заставила жить по таинственным законам, которые через много лет привели их друг к другу.

– Когда я училась в девятом классе, к нам пришел учитель литературы. Он был изумительный. Читал стихи Гумилева и Марины Цветаевой, водил к дому Булгакова, где рассказывал евангельские притчи. Поражал воображение, уверяя, что где-то здесь, в подземельях Варварки или Воздвиженки, хранится библиотека Ивана Грозного с неизвестными рукописями Софокла и Вергилия. Я влюбилась в него, обожала его голос, жесты, его серые пушистые брови, его крохотный шрамик на щеке. А потом он исчез – кажется, уехал в Германию. Я целый год тосковала. А когда тебя увидала, ахнула: «Да ведь это ты! Такой же на щеке крохотный шрамик!» Это тебя я тогда полюбила…

– Мальчиком упал на велосипеде, вот и появился шрамик.

– А потом, когда кончила школу и училась в колледже, я пошла с подругой в джаз-клуб. Там играл саксофонист блюзы собственного сочинения. Это была упоительная музыка, тягучая и благоухающая, как мед. Я была околдована. Его саксофон был похож на серебряного морского конька, который всплыл на поверхность моря и переливался волшебными звуками. Лицо музыканта было окружено сиянием. После концерта он подошел ко мне, мы пили вино, и он предложил отвести меня домой. На окраине темного парка в машине он стал меня целовать, расстегивал на мне платье, уверял, что обожает меня. Я помню его лицо с безумными глазами, жадные, жестокие губы. Кое-как я вырвалась и убежала. И это тоже был ты?

Он не удивлялся, что его образ мог кочевать отдельно от него, становясь достоянием других людей. Где-то рядом существовали его двойники, как отражения в зеркалах. Она и была тем зеркалом, в котором из бесчисленных отражений, женских влюбленностей и предчувствий собралось, наконец, его лицо.

– А на том новогоднем карнавале, когда все были в масках и вокруг меня крутились какие-то драконы, домовые, средневековые рыцари, я сразу угадала тебя в космическом пришельце. Сказала себе: «Это он». После вечеринки ты привел меня сюда и напоил глинтвейном, совсем как сегодня.

Жасминовый куст, и блуждающий в изумрудных полях жираф, и серебряный, изогнутый, как морской конек, саксофон. Они мчатся на коньках среди золотых куполов, усыпальниц вождей, княжеских и царских надгробий. И там, где они пролетают в счастливом скольжении, движется военный парад. Пехотинцы в белых халатах несут на плечах лыжи. Чернеют на груди автоматы. Их суровые лица в предчувствии боя и смерти. И на тусклых брусках мавзолея Сталин в снежной пурге. Играя коньками, целуя друг друга в полете, они слышат задуваемый ветром гул микрофона. Два времени наложились одно на другое, как два стекла, и он идет умирать в ледяные поля Подмосковья – и, легкий, ликующий, танцует на сверкающем льду.

– И вот, благопристойный жених, ты просишь благословения у моей маменьки с папенькой. И разумеется, его получаешь, и мы не устраиваем шумной свадьбы, а едем в Италию в свадебное путешествие.