– Так дед-то твой, выходит, волхв? – Отец Амвросий нехорошо прищурился – языческих жрецов он, мягко говоря, не жаловал.

– Не волхв, а шаман, да-а!

– Невелика разница. Одно и то же! Ох, зря мы тебя отвязали…

– Не зря! – сверкнул глазами, темно-зелеными, как еловые лапы, спасенный неожиданно перекрестился. – Вам Господь за то воздаст сторицей.

Увидев такое дело, священник ошарашенно заморгал:

– Так ты что, крещеный?

– Нет.

– А что тогда крестишься?

– Просто уважаю ваших богов. – Парень повел плечом и снова скривил от боли тонкие губы.

Густые русые волосы его упали на глаза мягкой нечесаной челкой.

– И что нам теперь с ним делать? – почесал затылок отец Амвросий. – С собой вести? Так сбежит… разве опять связать только.

Иван вдруг смачно зевнул, поспешно перекрестив рот, и потянулся, с хрустом расправив плечи:

– Да пусть бежит – зачем он нам нужен-то? Тем более с такой-то спиной… эй, паря, тебя хоть как звать-то?

– Маюни, – узкое лицо пленника вдруг озарилось совсем детской улыбкой, застенчивой и белозубой, – Маюни из рода старого Ыттыргына, да-а. Мы в лесах жили, по берегам Ас-реки, русские ее Обью называют, а край тот – обдорским. Хорошая река, большая, широкая, да-а… мы там хорошо жили… пока колдовские люди не пришли… Убили всех, в полон многих угнали – богам своим жестоким в жертву.

– Господи, Господи! – поиграл желваками священник. – Жаль, нам в те края не надо, а то б… Показали б им – жертвы! Тебе лет-то сколь?

– Тринадцатую весну видал.

– Понятно, – усмехнулся Иван. – По-вашему – совсем уже взрослый. Жениться пора.

– Пора. – Парнишка улыбнулся с неожиданной грустью. – Девушку только хорошую найти надо, да-а. Только вот… сирота я, из рода моего никого не осталось… посватать некому! Да и не нужен я никому… безродный.

Маюни вздохнул, опустив густые ресницы, и снова скривил губы, взглянув на казаков исподлобья:

– Так я пойду, можно?

– А что, есть куда идти? – усмехнулся Иван. – Да и сможешь ли?

– В лес пойду, да-а, там барсучий жир – целебный.

– Не замерзнешь? Все ж зима скоро.

– Так я ж лесной житель! Вылечусь, мухоморов заварю – петь-плясать, веселиться буду!

– О как! – Приятели с хохотом переглянулись. – Мухоморов он накушается, ага! Так есть еще в лесу мухоморы?

– У меня сушеные припасены, да-а.

– Да-а, – со смехом передразнил атаман. – Без мухоморов, конечно, веселье никак, знамо дело.

Маюни тоже засмеялся, но грустно:

– Одному без мухоморов невесело, да-а.

– Думаю, одному и с мухоморами-то не очень… – Иван махнул рукой. – Ну, прощай, паря. А хочешь, так к нам приходи – проводником. Раз, говоришь, леса здешние знаешь.

– Я подумаю, да-а, – совсем по-взрослому отозвался отрок.

Да он и был взрослым, лишь только по годам – мальчонкой, но не по сути. Юный охотник, лесной житель, привыкший полагаться лишь на себя самого… да еще на богов и лесных духов.

– Странный он какой-то, – свернув за мечеть, покачал головой атаман. – Остяк, а волосы светлые… и глаза.

– Глаза у многих лесных народцев такие, – не преминул пояснить отец Амвросий. – А вот волосы светлые – только у остяков. Да и у тех встречаются редко.

– Сказал – тринадцатую весну встретил, – усмехнулся Иван. – А по виду – уж юн больно.

Священник поправил висевший на груди крест:

– Сам знаешь, друже, остяки да вогуличи все такие. Маленькие, щуплые, однако выносливые – ого-го! Вот и этот, язычник малый, такой. Ничо! Заживет на нем все как на собаке – живенько заживет.

Они уже обошли мечеть, как вдруг… прямо наперерез им выскочил Маюни – уже в оленьей рубахе с узорочьем.

– О! – улыбнулся атаман. – Решил все же в проводники податься?

Отрок покачал головой:

– Ничего еще не решил, да-а. Просто сказать хотел. Вы – хорошие люди…

– Э! – громко засмеялся Еремеев. – Знал бы ты…

– А я знаю – я чувствую. Мой дедушка не зря шаман был, да-а.

– Тьфу ты, Господи! – услыхав про шамана, перекрестился отец Амвросий. – Так ты только это хотел сказать?

– Не только. – Парнишка зачем-то огляделся по сторонам. – У Исраила-аги в амбаре – пленницы заперты, он их увезти не успел, спрятал. Приказчика оставил присматривать. Хорошие девушки, непорченые – очень дорогой товар. Идемте, я покажу где. Только… не худо бы людей еще взять, воинов, да-а.

Воинов взяли своих: Афоньку Спаси Господи, Ослопа с Силантием, Чугрея и прочих, что в отсутствие командира и священника особенно не безобразили, а спокойно делили имущество некоего средней руки торговца. Не успевший – а может, и не захотевший – сбежать купчина, сообразно случаю, накинув на себя старенький армячок и стеная, бегал по двору со всклокоченной бороденкой, то и дело причитая по поводу выволакиваемого из дома на двор добра: медных масляных ламп, старой перины, пары рассохшихся сундуков и прочего хлама. Справедливости ради надо отметить, что посуда-то была все же серебряной, а также еще попадались стеклянные и золотые кубки. К вящему горю негоцианта, стекло просто разбилось, а вот золото пришлось казакам куда как по нраву – собственно, за ним ведь и шли.

Узнав про девок, казачины приободрились: четыре пожилые тетки (весь гарем купца) их ничуть не прельстили, а кого помоложе из женского полу поблизости не было – прятались где-то или сбежали.

Просторный двор почтеннейшего сибирского работорговца Исраила-аги окружал высокий тын из крепких, заостренных сверху бревен.

– Настоящий острог! – пиная массивные ворота, шутили казаки.

Открывать ворота никто почему-то не торопился, верно, боялись.

– А может, там и нет никого? – Афоня Спаси Господи озадаченно почесал затылок, искоса поглядывая на отца Амвросия, коего давно уже считал своим покровителем и всячески старался на него походить, что покуда получалось как-то не особо.

– Вогулич сказал – есть, – тихо промолвил Иван.

– Не вогулич, а остяк, – тут же поправил священник.

Пожав плечами, молодой атаман обернулся, поискал глазами Маюни и, не найдя, разочарованно свистнул:

– А сбежал, похоже, вогулич-то… Ладно, ладно – остяк. Может, и нет тут никаких дев? Инда, глянем – увидим.

Иван с силой ударил ногою в ворота:

– Эй, кто там есть, отворяйте! Иначе сейчас пушку прикатим – вот уж тогда вам несдобровать!

– Не надобно пушку, атамане! – скинув с плеча ослоп, ухмыльнулся оглоедушко Михейко. – Чай, и без пушки сладим, ага… Бить?

Еремеев махнул рукой:

– Бей, Михейко!

– Ага.

Поплевав на ладони, молодой здоровяк раскрутил свою огромную дубину над головою и, хэкнув, ударил ею в ворота.

Бухх!!!

С жалобным скрипом левая створка тяжело отвалились наземь.

– Ну, вот. – Довольно улыбаясь, Михейко опустил ослоп. – А вы говорили – пушка!

– Ты сам у нас заместо пушки, добрый молодец! – похвалил богатыря отец Амвросий.

– Да-да, – тут же подхватил Афоня. – Этакая, спаси, Господи, силища!

Заглянув на двор, Иван обернулся и махнул рукою:

– Ну, что стоим? Особое приглашение нужно?

Усадьба казалась покинутой: пустой, с разбросанными лопатами и косами двор, распахнутые двери амбаров. Добротный, на высокой подклети дом угрюмо пялился на незваных пришельцев черными глазницами окон.

– Нет никого! – доложил, заглянув в дом, Силантий. – И ничего нету. Похоже, либо все увезли, либо до нас побывал кто-то.

– Ага, ага, побывал, – скривившись, прошептал послушник. – И ворота за собой запер.

Силантий Андреев – худолицый, сутулый, с окладистой рыжеватою бородой, – конечно, был казак добрый, правда, не слишком-то умный, за что многие над ним посмеивались, правда, за глаза больше. Вот как юнец Афоня…

Впрочем, сейчас-то Спаси Господи как раз был прав.

– Хо! – облокотившись на дубину, вдруг хмыкнул Ослоп, глядя, как двое казаков все же вытащили откуда-то трясущегося, словно осиновый лист, человечка в худом рваном кафтанишке и залатанных валеных сапогах, по виду – то ли крестьянина, то ли нищего попрошайку.