стоинствами, которые так нравятся женщинам, а имен
но: высоким ростом, выразительными чертами лица
и стройностью фигуры. Он носил белый шелковый беш
мет и суконную черкеску, рукава которой любил засу
чивать. Взгляд его был смел, вся фигура, манеры
и жесты полны самой беззаветной удали и молодече
ства. Нисколько не удивительно, если Лермонтов, при
всем дружественном к нему расположении, всей силой
своего сарказма нещадно бичевал его невыносимую за
носчивость. Нет никакого сомнения, что Лермонтов
и Мартынов были соперники, один сильный умственно,
другой физически. Когда ум стал одолевать грубую
стихийную силу, сила сделала последнее усилие —
408
и задушила ум. Мартынов, говорят, долго искал случая
придраться к Лермонтову — и случай выпал: сказан
ная последним на роковом вечере у Верзилиных остро
та, по поводу пристрастия Мартынова к засученным
рукавам, была признана им за casus belli *.
Выходя из дому Верзилиных, он бесцеремонно оста
новил Лермонтова за руку и, возвысив голос, резко
спросил его: «Долго ли ты будешь издеваться надо
мной, в особенности в присутствии дам?.. Я должен
предупредить тебя, Л е р м о н т о в , — прибавил о н , — что
если ты не перестанешь насмехаться, то я тебя за
ставлю п е р е с т а т ь » , — и он сделал выразительный жест.
Лермонтов рассмеялся и, продолжая идти, спросил:
— Что же ты, обиделся, что ли?
— Да, конечно, обиделся.
— Ну так не хочешь ли требовать удовлетворения?
— Почему и не так...
Тут Лермонтов перебил его словами: «Меня изум
ляет и твоя выходка, и твой тон... Впрочем, ты знаешь,
вызовом меня испугать нельзя, я от дуэли не откажусь...
хочешь драться — будем драться».
— Конечно, х о ч у , — отвечал М а р т ы н о в , — и потому
разговор этот можешь считать вызовом.
Лермонтов рассмеялся и сказал: «Ты думаешь тор
жествовать надо мной у барьера. Но это ведь не у ног
красавицы».
Мартынов быстро повернулся и пошел назад. Уходя,
он сказал, что наутро пришлет секунданта 1.
На все примирительные попытки Глебова и кн. Ва-
сильчикова Мартынов требовал одного, чтобы Лермон
тов извинился, но Лермонтов не находил это нужным.
Дуэль состоялась через день, Лермонтов с своим
секундантом поехали верхом. Дело было под вечер,
часу в 6-м или 7-м, Лермонтов, садясь на лошадь, был
молчалив и серьезен. Выезжая из ворот, он обернулся
назад, посмотрел на дом Верзилиных, и какая-то не то
ироничная, не то нервная улыбка осветила его сжатые
губы 2. Поздним вечером привезли тело его в квартиру;
дом и двор мгновенно переполнился народом, дамы
плакали, а некоторые мочили платки свои в крови уби
того, сочившейся из неперевязанной раны. Все, что
называлось в Пятигорске обществом, перебывало в те
чение трех дней, пока покойник лежал в квартире.
* причину ссоры ( фр.) .
409
Город разделился на две партии: одна защищала Мар
тынова, другая, б ольшая числом, оправдывала Лермон
това. Было слышно даже несколько таких озлобленных
голосов против Мартынова, что, не будь он арестован,
ему бы несдобровать.
Спустя три дня хоронили поэта при торжественной
обстановке. Гроб, обитый малиновым бархатом, несли
друзья и почитатели таланта покойного. Погода стояла
великолепная. Почти полгорода вышло проводить
поэта. Дамы были в трауре. Мартынов просил позволе
ния проститься с покойным, но ему, вероятно ввиду
раздражения массы, не позволили. <...>
Достойный комендант этот <Ильяшенков>, когда
Глебов явился к нему после дуэли и, рассказав о печаль
ном событии, просил арестовать их, до такой степени
растерялся, что не знал, что делать. Расспрашивая
Глебова о происшествии, он суетился, бегал из одной
комнаты в другую, делал совершенно неуместные заме
чания; наконец послал за плац-адъютантом 3 и, пере
говорив с ним, приказал арестовать Мартынова.
Между тем тело Лермонтова привезли с места дуэли
к его дому — он приказал отвезти его на гауптвахту.
Привезли на гауптвахту, возник вопрос: что с ним де
лать? Разумеется, оказалось, что телу на гауптвахте
не место, повезли его к церкви Всех Скорбящих (что
на бульваре) и положили на паперти. Тут оно лежало
несколько времени, и только под вечер, по чьему-то
внушению, тело было отвезено на квартиру, и там под
вергли его медицинскому освидетельствованию.
Могла ли подобная личность дозволить воздать
покойному последние воинские почести?
H. П. РАЕВСКИЙ
РАССКАЗ О ДУЭЛИ ЛЕРМОНТОВА
(В пересказе В. П. Желиховской)
<...> Мы просили почтенного Николая Павловича
Раевского, близко знавшего Лермонтова, рассказать,
что он помнит о последних днях жизни поэта.
И Николай Павлович рассказал так интересно, что
мы слушали, боясь проронить слово.
Николай Павлович Раевский, кажется, теперь един
ственный, близкий Михаилу Юрьевичу современник,
который не только еще живет на свете, но и думает,
и чувствует, и откликается своей, еще юной, душой на
всякую живую мысль. Я думала попросить его самого
записать свои воспоминания, но говорит, что теперь он
уже больше «не грамотей», хотя в былые времена
несколько лет сотрудничал в «Москвитянине». В по
мощь мне он принес только конспект своего рассказа,
со всеми именами и числами, да план тогдашнего Пяти
горска. Записываю его рассказ.
Этому чуть не пятьдесят лет прошло. Пятигорск
был не то, что теперь. Городишко был маленький, пло
хенький; каменных домов почти не было, улиц и поло
вины тех, что теперь застроены, так же. Лестницы, что
ведет к Елизаветинской галерее, и помину не было,
а бульвар заканчивался полукругом, ходу с которого
никуда не было и на котором стояла беседка, где
влюбленным можно было приютиться хоть до рассвета.
За Елизаветинской галереей, там, где теперь Калмыц
кие ванны, была одна общая ванна, т. е. бассейн, выло
женный камнем, в котором купались без разбору лет,
общественных положений и пола 1. Был и грот с боко-
411
выми удобными выходами, да не тот грот на Машуке,
что теперь называется Лермонтовским. Лермонтов,
может, там и бывал, да не так часто, как в том, о кото
ром я говорю, что на бульваре около Сабанеевских ванн.
В нем вся наша ватага частенько пировала, в нем быва
ли пикники; в нем Лермонтов устроил и свой последний
праздник, бывший отчасти причиной его смерти 2. Была
и слободка по сю сторону Подкумка, замечательная
тем, что там, что ни баба — то капитанша. Баба —
мужик мужиком, а чуть что: «Я капитанша!» Так мы
и называли эту слободку «слободкой капитанш».
Но жить там никто не жил, потому, во-первых, что
капитанши были дамы амбиционные, а во-вторых, в ту
сторону спускались на ночь все серные ключи и дышать
там было трудно. Была еще и эолова арфа в павильоне
на Машуке, ни при каком ветре, однако, не издававшая
ни малейшего звука.
Но в Пятигорске была жизнь веселая, привольная;
нравы были просты, как в Аркадии. Танцевали мы
много и всегда по простоте. Играет, бывало, музыка
на бульваре, играет, а после перетащим мы ее в гости
ницу к Найтаки, барышень просим прямо с бульвара,
без нарядов, ну вот и бал по вдохновению. А в соседней
комнате содержатель гостиницы уж нам и ужин гото
вит. А когда, бывало, затеет начальство настоящий
