- Ах, кто тут плачет, mon enfant! - утешала меня тетка. - Разве ты не читала, сколько выстрадал апостол Павел, а ведь он был святым! Ты же всего лишь злополучный плод гнусной похоти! Ма Soeur, хочешь, мы прямо сейчас избавимся от малышки?
При этих словах, подобным раскатам грома, я упала в ноги матери; но - никакого сострадания; и никаких эмоций на лице тетки.
- Я согласна, Йеттхен, - ответила мать и приказала мне подняться.
Плача, я повиновалась, злодейки взяли меня под руки и поволокли к карете, все еще стоявшей перед воротами, меня увозили прочь из города; мы держали путь к небольшому поместью, на которое, едва мы удалились от городской черты, тетка показала матери; благородная простота этого поместья - когда мы наконец к нему подъехали - вполне могла бы меня воодушевить, если бы состояние, в котором я растворилась, словно эмбрион в спирте, позволило мне бросить больше одного взгляда на то, что меня окружало.
У входа нас встретила высокая, красивая женщина, которая после взаимных приветствий повела нас в залу, где с полдюжины девушек занимали себя вышиванием и рисованием.
- Мадам Шоделюзе! - начала моя мать по-французски, а тетка прошептала что-то на ухо лукаво улыбающейся филантропинистке[71]:
- Здесь... моя дочь желала бы чему-нибудь выучиться, но сначала она хотела бы познать боль, властвующую, во что моя дочь не может поверить, над нашим телом даже больше, чем меховые рукавицы над морозом.
Мадам Шоделюзе улыбнулась и посмотрела на меня; я опустила глаза и заплакала.
- Да, мадам, - сказала моя тетка, - и мы хотели бы, чтобы это произошло прямо сейчас и в нашем присутствии.
Мадам Шоделюзе засмеялась, взяла у одной из девушек ножницы и кивком подозвала меня к себе.
Дрожа от страха, я подошла. Мать и тетка сели в стороне. Мадам Шоделюзе зажала меня между колен, отвела мою голову в сторону и сказала:
- Дитя! Сейчас я отрежу тебе нос.
- Боже милостивый! - закричала я, вырвалась и почти без сознания упала на пол.
- Как тебе не стыдно, Мальхен! - гневно воскликнула мать. - Все твое тело - сплошная боль, а ты боишься, что не вынесешь самой малости -какого-то отрезанного носа?
Мадам Шоделюзе подняла меня с пола и с силой зажала между колен.
- Неужели, - спросила она меня, - ты ни разу не слышала, не читала истории о той девушке, которая, узнав, сколько несчастий принесла ее красота другим женщинам и мужчинам, изувечила себе лицо, разодрав его? Ничего не слыхала о юноше, которого хотела совратить похотливая девица, и который лучше бы откусил себе язык, чем уступил ее домогательствам?
- Да, дитя! Хочу тебе признаться, - вмешалась мать, - я завидую твоему красивому носику и посему требую, чтобы ты доказала мне свою любовь.
- Мать, - закричала я, протягивая к ней руки, -прошу вас, ради Бога, который мог бы воспитать меня и без вашего участия, не мучайте меня столь жестокими шутками.
- Мальхен! - возразила тетка, набивая свой нос табаком, - твоя мать совершенно серьезна.
Тут все засмеялись, а одна из юных воспитанниц, фройляйн фон Гролленхайм, так захохотала, что у всех зазвенело в ушах.
- С отрезанием носа, - продолжала госпожа Шоделюзе, - как я погляжу, ничего не выйдет; а уши отрезают лишь ворам, глаза выкалывают исключительно предателям отечества, расплавленный свинец льют только таким как Красс[1][72] да скупцам в их ненасытные глотки. Изувечь я тебя - твои пять чувств нельзя было бы использовать непосредственно для познания боли. Что же, поглядим, может, есть какой-нибудь менее дорогостоящий способ примирить мать с красотой дочери. Эрегина, принесите мне из кабинета серебряный тазик, ланцет и бинты, что лежат на туалетном столике.
Эрегина, стройное, белокожее существо с черными, словно вороново крыло, волосами и наполовину оголенной, дрожавшей, как у Гебы, под легкими покровами грудью, стремительно исчезла в кабинете и тут же возвратилась с требуемыми предметами. Я застыла на месте, источала, будто масло на солнце, слезы и дрожала словно осиновый лист. Мадам Шоделюзе жестом подозвала к себе Розалию, ту, что смеялась громче всех, и еще двух воспитанниц. Все трое встали перед ней; воспитательница неожиданно поднялась со своего места, отодвинула меня в сторону и произнесла строгим повелевающим голосом:
- Розалия! Вы должны умереть.
Розалия, понимавшая причуды воспитательницы намного лучше, чем я, отвечала:
- Мать! Возьмите мою жизнь, если смерть моя может принести вам пользу.
- Пользу? - отвечала суровая госпожа. - Вы в моей власти, я распоряжаюсь вашей жизнью и смертью, и вы должны умереть. Держите ее! - приказала она стоящим рядом с Розалией сестрам, -держите! - И те схватили ее под руки. - А, - тут мадам Шоделюзе сорвала с них шали, - первой, кто отпустит Розалию в ее последние мгновения, я вонжу в грудь этот кинжал.
Девушки побледнели от такой серьезности строгой воспитательницы, однако послушались и так крепко прижали испуганную Розалию к стулу, что та могла пошевелить лишь чреслами и ногами.
- Поднимите ей платье до пояса, - приказала мадам Шоделюзе.
Девушки не решались.
- Поживей! или... - тут она приставила кинжал к груди одной из них.
Платье Розалии тотчас же было поднято и закреплено под грудью.
- Теперь подойдите сюда, милые дамы! - обратилась мадам Шоделюзе к моей матери и тетке, - и смотрите, как я наказываю невоспитанность.
Мать и тетка встали и поставили меня между собой. Шоделюзе взяла тазик и ланцет и подозвала меня к себе.
- Возьмите, дитя, этот тазик и держите его крепко здесь. Розалия, раздвиньте ноги. Вам не стоит стыдиться своей красоты, лучше стыдитесь своей невежественности, если вы на это способны.
Розалия раскрыла дрожавшие бедра, и все, кроме Шоделюзе, воскликнули:
- Ах, Боже! какая красота! И ей - умереть? Ах, Боже! Ах, Боже!
Теперь я должна была держать тазик под срамом Розалии, Шоделюзе взяла ланцет... один единственный удар, прямо над алыми губами, в еще незаросший бугорок Венеры, и... потекла пурпурная кровь. Румянец сошел со щек Розалии, и ужас от того, что она сама видела, как истекает кровью (на что было жутко смотреть и зрителям), лишил ее, ей же на благо, чувств.
Как только Шоделюзе заметила, что Розалия потеряла сознание, она сказала:
- Довольно! Она, должно быть, мертва! Моя воля - мой закон; Мальхен, поставьте эту пролитую девственную кровь на стол и подайте мне бинты.
Я повиновалась, Шоделюзе крепко зажала рану пальцами и перевязала ее надлежащим образом, а так как Розалия, потеряв много крови, была в обмороке и напоминала мертвую, то перевязывание оказалось несложным и потребовало меньше искусности, чем если бы наказуемая оставалась в сознании. После перевязки подружки опустили Розалии платье и перенесли девушку на кушетку.
Теперь пришла моя очередь.
- Мальхен! - начала злодейка Шоделюзе, - вы видите, насколько послушны мои подведомые, от вас я требую подобного же повиновения, это необходимо и для того, чтобы вас исправить, и для того, чтобы помирить вас с вашей матерью, которая желает показать вам, что есть боль.
Я все плакала - остальные девушки сидели тихо, словно мышки, за своей работой и не осмеливались на меня смотреть. Шоделюзе поставила посреди комнаты небольшой стул.
- Мальхен, ложитесь сюда, на этот стул, и поживей!
Я медлила.
- Мальхен! - сердито воскликнули мать и тетка.
Я повиновалась. Шоделюзе удалилась к себе в кабинет, и не успела она выйти, как открылась дверь и в зал зашел худощавый мужчина.
- Ваш слуга, господин Пьяно! - крикнула одна из девушек.
- Ваш покорный слуга, - поправил Пьяно, - какому танцу я буду здесь аккомпанировать? - спросил он.
Однако, пока он задавал свой вопрос, появилась Шоделюзе с ужасающими - я могла разглядеть их даже лежа на стуле - розгами.
- Хорошо, что вы пришли, маэстро Пьяно! -сказала она. - Оголите-ка этой девушке зад, она a posteriori познакомится с вашей партитурой, а вам, возможно, с помощью этого зада придет в голову какая-нибудь очередная философия музыки.
