- Евлалия, отведите Амалию в свою комнату, она будет спать вместе с вами; до этого вы жили одна, но отныне этому пришел конец; люди созданы для общения, даже если круг общения ограничен... идите, а потом покажите Амалии наш сад, да не забудьте поговорить с Георгом и исправить то, что вчера по своей бездумной непредусмотрительности вы натворили.

Евлалия поцеловала мадам Шоделюзе руку, я сделала то же самое, с поцелуями и слезами попрощалась я с матерью и теткой и пошла вслед за Евлалией.

Окна нашей комнаты выходили в сад, Евлалия их распахнула, была середина июля; заметив садовника, она окликнула его и сказала мне следовать за ней.

- Георг! - начала она, когда мы к нему приблизились, - вчера я разбила тот красивый фарфоровый горшок, я сожалею; я бы возместила его стоимость, но ты ведь знаешь, мадам Шоделюзе этого не позволит, она хочет, чтобы я была наказана за свою непредусмотрительность.

Георг усмехнулся и сказал, что если мадам так хочет и коли фройляйн того желает, но он и так доволен, и поглядите-ка, вон там идут мадам и вся компания.

- Что это у тебя в руках? - спросила Евлалия.

- Ах, это брусок садовой лестницы, она сломалась у меня под ногами, когда я почти забрался наверх, и я сильно ударился лицом.

- Вот чем он меня накажет. Георг, поторопись! - Евлалия быстро оголила свой зад и улеглась на пьедестал, на котором, до того, как его сбросили, стоял Юпитер[91].

- Нет, милостивая фройляйн! Этого я не могу сделать, мне жалко вашей прекрасной кожи; может, вы прикроетесь хотя бы нижней рубашкой, тогда я соглашусь отсчитать вам дюжину ударов.

- Мальхен! - крикнула Евлалия. - Прикрой меня, как того хочет Георг, да натяни мое исподнее покрепче, чтоб ни один из ударов не был потерян[5].

Я так и сделала, Георг бил Евлалию настолько сильно, что ее нежные ягодицы звенели, а сама она громко кричала.

В это время мимо нас, даже и не догадываясь о том, что происходило у них под носами, прошла, скрывшись из виду, едва отзвучало громкое эхо последнего удара, Шоделюзе и вся ее компания.

Потом я взяла Евлалию под руку, и мы побрели дальше...

Тут Монику позвали; вернувшись через полчаса в кружок любопытных сестер, она продолжила свой рассказ:

За два года моего пребывания в интернате со мной больше не случилось ничего такого, что можно было бы сравнить с произошедшим в день моего поступления.

Лишь два раза в год нам разрешалось - мы должны были - постигать наше природное естество, на Крещение Господне и в Страстную пятницу. А если между этими праздниками кто-то случайно выказывал свою натуру - например, терял в грудях заколку от шейной косынки, и мы эту косынку с него стягивали и смотрели на обнаженную грудь, или если кто-нибудь натягивал чулки, и из-под приподнятой юбки выглядывали голые коленки, или даже складка исподнего: то тут же раздавалось: «Что это такое, Мальхен, Розалия, Евлалия и т.д. - нельзя ли делать это пристойно?» На что следовал ответ: «Mon Dieu!.. la nature meme ne le fera plus modeste!»[92] А после этого мы кричали хором: «Этого нельзя делать! нельзя делать! нельзя делать! нельзя делать!» и кричали так долго, пока хватало сил; особенно диким этот крик был, если нам задавался каверзный вопрос: «Ай! почему бы и нет?» Тогда мы уже совсем расходились и вопили, не слыша друг друга, пока все это не переходило в громкий смех.

Неистово мы веселились лишь раз в год, а именно на праздник святого Николая, покровителя всех тех, кто скрывает свою душу и плоть под масками. Мы любили этот праздник, и, хотя нам не нравилось наряжаться привидениями и скелетами, мы с удовольствием позволяли Фредегунде хлестать наши ряженые зады розгами.

На евангельские чтения перед Крещением Господним мы обычно совершали паломничество в монастырь капуцинов, находившийся в нескольких часах пути от нашего филантропина. Переодетые веселыми крестьянками, в красном и белом, вооруженные громадными соломенными шляпами и шестью тяжелыми кувшинами, наполненными легким бордосским, которое присылали мадам Шоделюзе ее родственники, оно у нас было столовым вином, отправлялись мы в путь. Маэстро Пьяно со скрипкой шел впереди, смычком указывая дорогу к монастырю.

Когда мы так шли, пара за парой, то я с Фре-дегундой обычно завершала процессию, а мадам Шоделюзе шла то вровень с нами, то помедленней, в некотором отдалении позади.

Обычно мы заходили в монастырь через церковь, ставили кувшины в приделе вокруг высокого каменного распятия и накрывали их соломенными шляпами; маэстро Пьяно становился на колени и на ступеньку ниже бережно клал свой натянутый жильными струнами инструмент, после этого мы шли в церковь, мимо прихожан, к главному алтарю, перед которым опускались на колени, читали короткую молитву и рассаживались по местам.

Первый раз был для меня особенно примечательным: в середине Apage Satanas[93], когда мы стали занимать места, брат проповедник набросился на слушателей со своей кафедры; он говорил:

- Мы не должны себя здесь, - (я подумала: то есть там?), - отягощать благами жизни, - (но я попридержала опрометчивые мысли, переполнявшие мою грудь, услышав затем), - тянущими нас вниз, к земле; и не должны мы уступать желаниям тела, погружающими нас в земную грязь. Напротив, наше призвание - постепенно освобождаться от суетных тягот, дабы существо наше становилось легче и мы могли бы вознестись на небо. А тот, кто бродит во тьме, кто копошится в грязи и нечистотах и отягощает себя бременем земного, будет низвергнут во пламень, будет этим пламенем очищен и преображен. Те же, кто творит добро, получат после смерти вечную жизнь, просветленную и духовную, и будут прекрасны телом и душой. Аминь.

Когда богослужение закончилось и прихожане покинули церковь, брат Евхарий, проповедник, подошел к нам и спросил мадам Шоделюзе, понравились ли ей его наставления.

Мадам Шоделюзе, будучи француженкой по происхождению, отвечала, улыбаясь, что пришла как раз к Apage Satanas и поэтому не получила особого удовольствия.

- Ах! - сказал лукавый капуцин, - этого дурного, злого шельму мы гоняем целыми днями и никак не можем от него отделаться. Мы кормим его то хлебом, то пирогами, то водой, то вином, но он не желает отступаться; только посмотрите, как я выгляжу: совершенно одичал, прямо как святой из Фиванской пустыни[94], - здесь он поднял рясу и показал нам свои волосатые ноги и заросший волосами Синай[95] во всей его центростремительной и центробежной силе.

- Как дурак! - пробормотал наш учитель музыки и отвернулся от неприятного для него, но очень привлекательного для нас зрелища. Фредегунда с ревностью смотрел на это мощное свидетельство всевластия церкви.

- Фи! ну и что, - возразил брат Евхарий, - мне-то этого не решать! Огородное пугало уже прогнало нескольких лакомок...

Пьяно понял насмешку и вместе с Фредегундой отошел в сторону.

- А что делает ваш приор, достопочтенный отец? - спросила мадам Шоделюзе и взяла ужасающее достоинство в свои нежные руки.

- Ох, - отвечал монах, улыбаясь от того, каким сильным был его демагог, - он по заведенному порядку ходит туда-сюда и ворчит на черта.

- Ну тогда ведите нас к нему! Вы же знаете, какой сегодня день и с какой торжественностью мы его отмечаем уже на протяжении пяти лет... итак! - здесь она отпустила первородный грех священника, брат Евхарий взял ее под руку и попросил нас следовать за ним.

Войдя в трапезную, мы застали одиннадцать братьев и приора за беседой. Приор Параклет был статным, бодрым мужчиной и понравился нам всем с первого взгляда. С благороднейшим приличием он запустил руку под юбку нашей наставнице и поцеловал ее в губы, а затем в грудь. Братья окружили нас, подвели к окнам, задрали нам юбки и рассматривали нас с умеренным любопытством.

Мы позволяли делать с нами все, потому как знали, что их дерзость не переступит положенных границ.