Учитель Клеменс закрыл партитуру и вновь взглянул на меня. В широко раскрытых глазах читалось изумление. Чуть помедлив, он оторвался от рояля, подошел к стеллажам и снял папку с песнями. Одна мелодия сменялась другой, и я повторил их все, расцветив новыми созвучиями. О, отец, что это были за звуки! Я играл не только с мелодией, но и с аккомпанементом. Я вел основную мелодическую линию, добавив к ней полные обертоны каждой ноты. Мой голос извлекал не ноты, а настоящие аккорды… На лбу учителя Клеменса высыпали бисеринки пота, его руки будто сковало льдом, в то время как все лицо горело нестерпимым жаром. Очки съехали с переносицы, и он неловким движением, выдававшим внутреннюю дрожь, вернул их на место.

Тогда он снял со стеллажа сборник арий и начал играть, а я все пел и пел… Чем дальше, тем сложней. Арии Моцарта, арии Сальери… а потом дуэты, в которых он сам исполнил вторую партию.

Я снова оказался на высоте, учитывая то обстоятельство, что тогда я не имел никакого представления ни о технике пения, ни о положении тела, ни о правильном дыхании… И дело здесь было не только в моем певческом таланте – своим голосом я вплетал в ткань песни звуки, жившие во мне: вой ветра, шуршание снега, шелест шелка. Я обрушил на учителя Клеменса водопад звуков: поцелуи, объятия, смех, рукопожатия, хлопки. Конечно, он не мог узнать их, но чувства, которые они разбудили в его душе, невозможно передать словами. Руки учителя Клеменса задрожали, и он три раза сфальшивил. Я услышал это. Охваченный паническим страхом, он перестал играть и попросил меня повторить ноты рояля, одну за другой, начиная с самой сложной для голоса первой ля. Я спел их, закончив четвертой си в высокой тональности, свойственной сопрано. Мой диапазон варьировался от баса до сопрано, включая контральто, – пять октав! Неудивительно, что учитель испугался…

– Урок окончен, – пролепетал он, с трудом шевеля побелевшими как снег губами. – Передай своему отцу, что я должен срочно поговорить с ним.

Когда захлопнулась дверь, я услышал глубокий вздох, оборвавшийся нервным всхлипом.

7

Нам следовало дождаться возвращения отца из Италии, из Ватикана.

Вскоре после приезда состоялся его разговор с учителем Клеменсом. И вот что поведал ему изумленный маэстро:

– Ваш сын – необычный ребенок. Либо он исчадие ада, либо дитя Божье. У него дар, господин Шмидт, у него дар. Его голос, его диапазон… за всю свою жизнь я не слышал ничего подобного! Он – восьмое чудо света; да что тут говорить – ни один певец в этом мире ему и в подметки не годится. Я дал ему послушать арию Моцарта, самого Моцарта. Ему хватило одного раза. На второй раз я исполнил ее без мелодии, только аккомпанемент. И ваш сын… спел ее так, будто он сам написал эту арию. Он спел то, над чем многие теноры бьются много лет! Я попросил вас прийти, потому что… видите ли, мне нужны эти уроки, но, я даже не знаю как сказать… Я теряю ученика, но оставлять его у меня было бы величайшей ошибкой, если не преступлением. Я обучаю музыке, а не пению. Мой метод слишком интуитивен, в некотором роде я всего лишь человек, который сидит с детьми по вечерам, пока их родители заняты своими делами. Ему здесь не место! Я знаю, что говорю, ему здесь не место… Им должны заниматься преподаватели в специальной школе певческого мастерства. Там ему дадут надлежащее музыкальное образование, и однажды он станет величайшим певцом, которого когда‑либо знала сцена. Потому что, уж поверьте мне на слово, господин Шмидт, ваш сын Людвиг будет не просто певцом, он будет божеством сцены.

Отец внимательно выслушал все, что сказал ему учитель Клеменс. Стоя в коридоре, я услышал, как участилось его дыхание. Несомненно, в этот момент он сожалел, что позволил себе уступить дьявольскому отродью, каковым он всегда меня считал.

– Он еще слишком мал для консерватории. Кроме того, вскоре мы переезжаем в Дрезден.

– О, как раз об этом я и хотел с вами поговорить! Есть одно место на юге Мюнхена, интернат для мальчиков, ровесников Людвига: Высшая школа певческого мастерства. Детский хор школы – лучший в Европе. Там Людвиг мог бы продолжить музыкальное образование и в то же время получать уроки пения. Он сможет заниматься музыкой по два часа в день. Учеба в школе стоит денег, господин Шмидт, но, несомненно, талант вашего сына вскоре оправдает любые траты!

Отец несколько раз глубоко вздохнул, опустился на стул, приложил руку ко лбу, словно пытаясь снять нахлынувшую усталость, и молвил:

– Да, мы отправимся в Дрезден, а Людвиг останется в Баварии. Несомненно, будущее Людвига стоит любых трат.

8

На дворе стоял ноябрь, черепичные крыши домов были засыпаны снегом. По улицам Мюнхена катился экипаж. Пара черных лошадей цокала копытами по заледеневшей брусчатке, в морозном воздухе то и дело раздавались сухие щелчки кнута. Мы с отцом покидали Мюнхен и направлялись на юг, по дороге, ведущей к озеру Штарнберг. Чем дальше мы отъезжали от баварской столицы, тем больше крепчал мороз и выше становились сугробы, что вздымались по краям дороги. В бледном небе кружили белые хлопья. Мы углубились в лесную чащу, и нас со всех сторон обступили деревья. Ели стояли так близко друг к другу, что между их стволами почти не было просвета. Их кроны, оттененные белизной снега, казались почти черными. Они тянулись вверх, смыкаясь над нами гигантским шатром, так что наша тропа походила на настоящую пещеру. Сумеречный пейзаж при свете полной луны пугал и в то же время захватывал воображение.

Я не помню, сколько времени прошло, прежде чем мы достигли озера Штарнберг. Обогнув берег, мы взяли вправо и поехали по направлению к озеру Аммер, пока не остановились где‑то между Штарнбергом и монастырем Андэкс. Экипаж то и дело встряхивало на ухабах, за колесами тянулся глубокий след. Едва слышное постукивание копыт уносило меня на несколько столетий назад. Ах, баварские леса, суровая длань времени никогда не коснется вас! Внезапно в моем воображении возникли величавые картины рыцарских времен: я будто услышал вокруг себя звон мечей, клятвы паладинов у трона короля, смех пажей, упившихся кислым вином, нежные переливы арфы, голоса невинных дев и пение монахов, шествующих в факельной процессии. Я оказался в месте, которое, как старинный испанский галион, навсегда осталось в прошлом, бросив якорь в мутные воды времени.

Мы свернули с тропы и уткнулись в стену, сложенную из серого камня.

– Высшая школа певческого мастерства, – провозгласил кучер, выпустив изо рта облачко пара, которое тут же рассеялось. Пошел снег. Снежинки кружили в воздухе – легкие, невесомые, как будто сила земного притяжения была над ними не властна. Дорога шла вдоль стены, вправо. Казалось, за стеной, очерчивающей границы школы, по всему периметру, мог бы укрыться целый город.

Со стен школы на нас смотрели разрушенные статуи. Все они изображали хор ангелов – обнаженных крылатых мальчиков. У ангелов были открыты рты, как будто они поют. Кроме того, каждый ангел держал в руке миниатюрный музыкальный инструмент – кларнет, кифару или рожок. Мрамор потемнел от времени и сырости, покрылся плесенью и мхом. Я вздрогнул, неожиданно почувствовав, каким обжигающе холодным должен быть снег, лежащий на их плечах. Снежинки падали на почерневшие лица и скатывались по щекам и застывали в форме слез. Ледяные слезы. Каменные крылья казались почти настоящими, скульптор сумел запечатлеть в мраморе почти неуловимое ощущение полета, но тот же скульптор вылепил лица невыразительными, бесстрастными, лишенными жизни… Чистый, нежный голос мальчика исполнен любви, но если бы эти ангелы могли петь, то их голоса не пробудили бы в слушателе ничего, кроме леденящего холода. Некоторые пьедесталы пустовали: на каждом втором или третьем не было поющего ангела. Казалось, будто я оказался в городе, где незадолго до этого свирепствовала эпидемия чумы и выкосила половину жителей. Такое зрелище навевало на меня грусть.

Но больше всего поразило меня то, что я услышал, когда мы въехали в ворота и оказались на территории школы. Отец Стефан, хотя из леса до меня доносились хлопанье крыльев и свист ветра, за этими стенами царило молчание. Впервые в жизни я, чей слух был способен уловить малейшее колебание воздуха, стук сердца, дрожание век, ничего не услышал. Меня окружало полное безмолвие. И я догадался, что этому месту недостает души.