Алиса повернула снимок к себе и стала внимательно разглядывать детей.

Я вас никогда в жизни не видела…

В ушах слышался отдаленный шум; она чувствовала, что дышит коротко, неглубоко, грудь быстро поднимается и опускается, как будто она оказалась на большой высоте. «О, так было смешно! Ну вот, я смотрю на фотографию этих троих детей. Собственных детей! И вообще никого не узнаю. Жуть просто!»

Еще одна незнакомая медсестра вошла в палату, быстро взглянула на Алису и взяла планшет с ее кровати:

– Извините, что заставляем вас ждать так долго. Мое начальство заверило: через несколько минут ваша койка будет готова. Как вы себя чувствуете?

Алиса поднесла кончики дрожащих пальцев к голове и произнесла с истерическими нотками в голосе:

– Дело в том, что я не могу припомнить последние десять лет своей жизни.

– Мы, пожалуй, организуем для вас чай и сэндвичи, – сказала сестра, посмотрела на фотографию у Алисы на коленях и спросила: – Ваши?

– Похоже, – ответила Алиса.

Она коротко усмехнулась, потом всхлипнула. Соленый вкус слез оказался очень знакомым, она подумала: «Ну хватит! Надоело, надоело, надоело плакать». И что все это значило? Ведь она не плакала так с самого детства, и все равно она не могла перестать, даже если бы и сильно захотела.

Во время дневного перерыва на чай я позвонила на мобильник Бена и через страшный ор, как будто вопило двадцать детей, а не трое, он сказал мне, что забрал их из школы и сейчас везет на тренировку по плаванию, а еще, что ему сказали: тренировки ни в коем случае пропускать нельзя, потому что Оливия только что стала крокодилом, или утконосом, или еще кем-то там, и я расслышала булькающий смех Оливии и громкий голос: «Дельфин, глупый ты!» Я слышала и Тома – он, наверное, сидел на переднем сиденье рядом с Беном и монотонно бубнил: «Превышение скорости пять километров, превышение скорости четыре километра, а сейчас на два километра меньше разрешенной скорости».

Бен говорил напряженно, но радостно. Куда веселее, чем в предыдущие несколько месяцев. Алиса крайне редко просила (доверяла) нас забрать детей из школы и отвезти на плавание, и я знаю, что наверняка Бен ликовал, получив такое ответственное задание. Я представляла себе, как люди, ожидая сигнала светофора, смотрят на самого обыкновенного папашу – может быть, чуть покрупнее и побородатее, чем средний родитель, – с тремя детьми.

Если я буду думать об этом слишком много, то мне будет больно, так что хватит.

Бен сказал, что Том сейчас разговаривал с Алисой по мобильнику и она ему не сказала, что упала в спортзале, вообще говорила как всегда, «разве что процентов на десять-пятнадцать сердитее». Он, наверное, в школе как раз изучает проценты.

Непонятно почему, но я не сразу додумалась сама позвонить Алисе на мобильный. И вот теперь я тут же набрала ее номер.

Она ответила, но голос ее звучал так необычно, что я не сразу его узнала и подумала, что со мной говорит медсестра. Я произнесла: «О, извините! Я хотела поговорить с Алисой Лав» – и только потом поняла, что говорю с Алисой, а она всхлипывает: «О, Либби, это ты, слава богу!» Это было просто ужасно: она рыдала, как истеричка, плела что-то о фотографии, об аппликациях в виде динозавров, о красном платье не своего размера, но исключительно красивом, о том, что напилась до беспамятства и каким-то образом оказалась в спортзале, зачем Ник поехал в Португалию, о том, что не знает, беременна она или нет, что думала, будто сейчас девяносто восьмой год, хотя все ей говорили, что сейчас две тысячи восьмой. Я порядком испугалась. Не помню, когда в последний раз я заставала Алису в слезах. И не помню, когда она в последний раз называла меня Либби. За минувший год она пролила немало слез, но только не при мне. Наши беседы всегда отличаются ужасно вежливой сдержанностью, и обе мы стараемся быть как можно разумнее и спокойнее.

Признаться, мне стало даже лучше, когда я услышала плач Алисы. Чувствовалось, что она не кривит душой. Она уже давно нуждается во мне, и я уже давно привыкла осознавать себя старшей сестрой, защищающей Алису от всего на свете. Доктор Ходжес, мне пора кончать сорить деньгами и начать самой разбираться в себе.

Так вот… Я сказала ей, что нужно взять себя в руки, что я сейчас же еду к ней и все сама выясню, а потом вернулась на сцену, объявила, что в моей семье произошел несчастный случай и мне нужно уехать, но что моя помощница Лейла доведет занятие до конца. Взглянув на Лейлу, я заметила, как она вся порозовела от радости. Теперь можно было не беспокоиться.

Почти наверняка Алису доставили в больницу Роял-Норт-Шор.

Каждый раз, когда я въезжаю на эту парковку, у меня возникает чувство, будто я проглотила что-то огромное. Это огромное похоже на якорь, который спускается вниз по моему пищеводу и обеими лапами раздирает мне живот.

Вот еще что: небо всегда кажется неоглядным, как большая пустая ракушка. Почему? Въезжая, я обязательно должна взглянуть вверх, или, может быть, оттого, что я ощущаю себя крошечной и совершенно бесполезной, или потому, что тут все дело в географии и дорога поднимается, а потом ныряет на парковку.

«Я здесь из-за Алисы», – напомнила я себе, выходя из машины.

Но куда бы я ни смотрела, я видела лишь старые версии Бена и себя. Мы здесь завсегдатаи. Доктор Ходжес, окажетесь там – смотрите в оба, не пропустите нас. Мы обязательно там будем: шаркать ногами по дорожке на парковку в солнечный, отчаянно холодный день; я буду в нелепой хипповской юбке, из которой не вылезаю, потому что ее не надо утюжить, держу Бена за руку, позволяя ему себя вести и, уткнувшись взглядом в землю, бубнить как заклинание: «Не думать об этом… Не думать об этом… Не думать об этом…» Вы увидите, как у стойки регистрации мы заполняем бланки, а Бен стоит чуть сзади меня, небольшими круговыми движениями растирая мне поясницу, а я чувствую, как эти движения помогают мне вдыхать и выдыхать, точно аппарат искусственной вентиляции легких. А вот мы, прижатые к задней стенке лифта радостно оживленным семейством, с цветами и воздушными шариками с надписью «С девочкой!». Мы, защищаясь, обхватываем себя руками, совершенно одинаково, как будто обнимая, заслоняя себя от любых радостей.

На прошлой неделе вы мне сказали, что это на меня не похоже. Однако нет, доктор Ходжес: похоже, и даже очень.

Не думать об этом.

Я шла по гулким коридорам, мои каблуки громко стучали. И этот запах! Доктор Ходжес, вам, конечно, знаком этот запах вареной картошки, от которого начинает щекотать в носу при первом же воспоминании о больнице. Я отгоняла от себя плохо одетых призраков прошлых больничных визитов, сосредоточивалась на Алисе, удивлялась, неужели она все еще думает, что сейчас девяносто восьмой год, и если да, то на что это может быть похоже. Я могла сравнить это только с одним случаем: подростком я ужасно напилась на двадцать первом дне рождения одного молодого человека, встала и произнесла замысловатый тост в честь виновника торжества, с которым до этого не была даже знакома. Утром у меня не осталось никаких, даже самых смутных воспоминаний о том, что было накануне. По-моему, в ту мою речь у меня затесалось слово «нехватка», и это меня беспокоило, потому что на трезвую голову я никогда ничего похожего не произносила вслух и даже не совсем представляла себе, что бы это значило. Потом я уже никогда так не напивалась. Я бдительно контролирую себя, чтобы не позволить никому покатываться со смеху, рассказывая мне же о том, что я делала.

Если я не могу позволить себе терять два часа собственной памяти, представляете, каково потерять десять лет?