классов.

Хотя перечень объектов утопического конструирования

в принципе традиционен — общество в целом или какая-то

частная его сфера (экономика, политика, культура, мораль), природа, быт, сам человек, в различных утопиях

эти объекты получают неодинаковую акцентировку, исследование которой может многое дать для понимания

соответствующей эпохи, личности утописта и т. п. Например в одних утопиях акцент делается на развитии определенной социальной общности, тогда как в других —на

индивиде; в одних — предлагается модель утопической перестройки экономического порядка, поскольку предполагается, что все остальное изменится само собой, коль скоро

будет изменен этот порядок, в других — модель реконструкции политической системы и т. п.

Примеры разнотипных акцентировок мы находим в

утопиях разных исторических эпох, и все же, если говорить о тенденциях, характеризующих общее направление

динамики изменения утопических объектов, то можно установить зависимость между историческим прогрессом (как

переходом от одной исторической эпохи, формации к другой) и постепенным перемещением акцента в рамках уто-

лый и предприимчивый, еще не видел пределов своей власти, если даже они где-либо существовали» (Мортон А. Указ. соч., с. 76, 77).

26

пмческой модели с социального целого на индивида, с родового человека — на личность, с морали — на психологию.

Непосредственным объектом конструирования в современном утопическом сознании все в большей мере становится

индивид, личность, тогда как общество, хотя ему еще по-

прежнему уделяется большое внимание, выступает как

контекст, «рамка». Одновременно происходят изменения

и в пределах этого контекста, суть которых — в перенесении

акцента с проблем потребления на проблемы производства

и распределения производимого продукта, с проблем экономики — на проблемы политики и управления.

Естественным следствием изменения объектов утопического конструирования оказывается изменение его сфер.

Наиболее наглядно это проявляется в тенденции к изменению масштабов Утопии: сначала полис или община, затем — уже в условиях буржуазного общества — город, потом страна (островная или континентальная), континент, наконец, мир в целом, космос. Одновременно намечается

тенденция к постепенному перемещению локализации Утопии из сферы материального в сферу духовного, из сферы

духовного — в сферу психического. Утопия оказывается

уже не просто желаемым состоянием общества, а состоянием человеческого духа, человеческой души. Раньше, конечно, тоже предполагалось, что построение утопических социальных структур, становление новых общественных

отношений должны в конечном счете сделать человека

счастливым, «очистить» его душу и возвысить дух. Теперь

же акцент переносится на непосредственное конструирование этих состояний, которое уже не обязательно сопровождается радикальной перестройкой общественных институтов и отношений.

Разумеется, речь идет не более чем о тенденциях, которые к тому же не имеют всеобщего характера. Но показателен уже сам факт появления этих тенденций, фиксирующий новый этап в развитии утопической традиции.

Изменение объектов и сфер утопического моделирования сопровождается постепенной эволюцией самих утопических ценностей (идеалов), их спектра, внутреннего

соподчинения (иерархии) и приоритетов. И хотя в рамках

каждой конкретной утопии выкристаллизовывается уникальный спектр ценностей, фиксирующий не только особенности эпохи, нации и класса, к которым принадлежит

автор данной утопии, но и его индивидуальные черты, тем

не менее в массе утопических идеалов, выработанных человечеством за две с липшим тысячи лет, можно выделить

27

определенные инварианты, обнаруживающие устойчивую

склонность человека к достижению одних и тех же, каждый

раз заново полагаемых, целей к решению одних и тех же

проблем. Структура и приоритет утопических идеалов определяются в конечном счете структурой и приоритетом

исторически формирующихся общественных потребностей, так что, имея представление о потребностях эпохи, нации, класса, группы, наконец, самого индивида, воплощающего

в данной утопии собственное видение желаемого мира, можно в какой-то степени предугадать состав pi приоритет

провозглашаемых ею ценностей. И наоборот, анализ конкретной утопии может дать некоторое представление о потребностях соответствующего индивида, группы, класса, нации, эпохи.

Утопические ценности детерминируются реальными

потребностями прежде всего по принципу компенсации: в Утопии имеет место то, в чем субъект испытывает потребность, которую он не в состоянии удовлетворить в реальном

обществе. Его дополняет другой принцип детерминации, который можно назвать принципом подкрепления: в Утопии многократно усиливается то «положительное», что

существует в реальном обществе и в той или иной мере

удовлетворяет потребности субъекта. В этом смысле любая

социальная утопия — сколь бы фантастичной она ни выглядела — есть обратная проекция настоящего в прошлое

или будущее, в которой устранены все «минусы» и усилены все «плюсы» существующего общества.

Утопия как бы удваивает мир, надстраивая над реальным материальным миром ирреальный мир мечты. Поскольку последний всегда остается элементом реального

мира культуры, из которого черпает свои идеи и представления не только безвластный теоретик, но и обладающий

властью практик, утопия способна оказать прямое или

косвенное влияние как на теорию, так и на политическую

практику. Да и сами утопические проекты, сколь бы далекими ни казались они порою от реальных политических

задач и проблем современности, всегда несут на себе их

более или менее отчетливую печать и выступают как специфическая форма поисков пути к их решению.

Среди западных социологов существуют две противоположные точки зрения на характер отношений между

утопией и политикой. Одни из них (Мангейм, Фрейе) признают духовную близость и взаимозависимость утопии и политики, другие (Квабб, Полак) подчеркивают их различие

28

или даже враждебность, «...утопия в действительности

принадлежит Дон-Кихоту, а не Дон-Карлосу; она стоит

ближе к Сократу и Иисусу, чем к Ницше и Шпенглеру; духовно она сродни скорее Канту и Гете, нежели Макья-

иолли и Парето» 32. Утопия и политика враждебны потому, поясняет Полак, что «политика поддерживает (имплицитно) существующий порядок и работает в его рамках, даже если он ставит перед собой цель достичь социальных

реформ и прогресса. Утопия отвергает (эксплицитно) существующий порядок как неестественный, неразумный и

аморальный, как несовместимый с развивающимися идеалами человеческого достоинства и духовного совершенства» 33.

Легко заметить, что тезис о враждебности утопии и политики выводится Полаком (и всеми, кто разделяет его

точку зерния) из односторонней трактовки политики как

институционализированной, легальной деятельности. Если

же трактовать политику как деятельность, связанную с

процессами завоевания и отправления власти — а это более

адекватный подход, — то утопия не только не будет выглядеть чем-то враждебным политике, но предстанет как

одна из форм ее конкретного проявления. Не случайно среди утопистов всегда были люди, непосредственно причастные к большой политике. Достаточно назвать имена Платона, Мора, Бэкона, Кампанеллы, каждый из которых играл

видную роль в политической и общественной жизни своего

времени.

При всей своей абстрактности и «потусторонности»

утопия воплощает социальный идеал, который носит более

или менее отчетливо выраженный классовый характер и

потому выступает в качестве орудия политической борьбы.

Идеализация патриархальных отношений у Ямбула, защита «рационализированного» рабовладельческого общества