требует максимального дистанцирования идеала: чем он

ныше, чем недоступнее, тем более высокого уровня могут

достичь общество и человек, сознательно строящие свою

деятельность в соответствии с этим идеалом. «Платоновская ‘республика,— пишет Кант в «Критике чистого разума»,—вошла в пословицу как якобы разительный пример

несбыточного совершенства, возможного только в уме досужего мыслителя. Брукер считает смешным утверждение

философа, что государь не может управлять хорошо, если

он не причастен идеям. Между тем было бы гораздо лучше

проследить эту мысль внимательнее и осветить ее новыми

исследованиями (там, где великий философ оставил нас

без своих указаний), а не отмахнуться от нее как от бесполезной под жалким и вредным предлогом того, что она

неосуществима... Хотя этого совершенного строя никогда

не будет, тем не менее следует считать правильной идею, которая выставляет этот maximum в качестве прообраза, чтобы, руководствуясь им, постепенно приближать законосообразное общественное устройство к возможно большему

совершенству. В самом деле,—разъясняет далее Кант,—какова та высшая ступень, на которой человечество вынуж дено будет остановиться, и, следовательно, как велика та

пропасть, которая необходимо должна остаться между идеей и ее осуществлением,— этого никто не должен и не может определить, так как здесь все зависит от свободы, которая может перешагнуть через всякую данную границу» 55г

По Канту, получается, что чем более практически неосуществимым оказывается идеал, тем в итоге выше реальный уровень его практического эффекта. Отсюда следует, что и утопии должен быть присущ парадоксальный характер: она обнаруживает свою практическую ценность и

служит социальному прогрессу тем в большей мере, чем

ближе формулируемый ею идеал к «максимуму». Этот

красивый парадокс оказывается действительным лишь в

той мере, в какой действителен кантовский категорический

императив, в соответствии с которым немецкий философ и

трактует идеал. Иными словами, Кант был прав в своих

Кант И. Соч. М., 1964, т. 3, с. 351, 352.

43

рассуждениях постольку, поскольку люди действительно

могли стремиться к осуществлению заведомо неосуществимого, побуждаемые к этому исключительно чувством долга.

Такой подход сам по себе был воплощением утопического

принципа, поскольку вырастал из представления не о действительном, а о должном поведении субъекта исторического процесса. Это был рыцарский кодекс, чуждый массе.

Между тем условия буржуазного общества, открывавшего

эру массовой политики, требовали разработки новой, реалистической концепции идеала. За решение этой задачи

взялся К. Маркс.

Марксистская интерпретация общественной истории

диктовала иной подход к идеалу. Последний оставался и совершенным образом, и целью, но он выводился из объективных тенденций общественного развития, фиксируемых

наукой. А это значит, что идеал становился осуществимым.

Но при этом он переставал быть «последним пределом» и

оказывался подвластным законам диалектики, т. е. представал как развивающийся образ, наполняющийся новым

содержанием по мере своего практического осуществления.

Материалистическая интерпретация истории опиралась

на осознание того действительного факта, что только массовые действия могут привести к осуществлению социального идеала и что только представление об осуществимости идеала, а не категорический императив способно побудить массы к систематическим действиям, направленным

на его реализацию. Указывая путь, на котором человечество должно искать социальный идеал, способный придать

смысл его существованию и при этом не остаться звездой

в небе, а воплотиться более или менее полно в жизнь, марксизм тем самым лишал утопию прежней роли в формировании социального идеала. Однако поскольку утопия продолжала существовать, то за ней продолжала сохраняться

и нормативная функция, тем более что ее нацеленность на

выработку социального идеала предполагала наличие в

утопии внутреннего стремления к постижению социальной

истины, т. е. фиксировала ее познавательную функцию.

Действительно, при всем том, что в конкретно-историческом плане она дает иллюзорную картину мира, утопия

выступает как одна из форм познания социальной реальности, ибо то, что неистинно в пределах данного конкретноисторического контекста, может оказаться истинным как

«момент» диалектического процесса познания. Как заметил однажды ф. Энгельс, «ложное в формалыю-экоцомяче-

44

г ком плане может быть истиной во всемирно-историческом

гм меле» 53.

Сама «неистинность» утопий исторически относитель-

I ш: I гроекты, не соответствующие объективным тенденциям

ошцественного развития на данном этапе, могут оказаться

пдокватными историческим условиям в рамках более широком перспективы. Выступая как проявление «неистинного»

питания, утопия фиксирует в специфической форме как

противоречивость самого социального развития, породившего данную утопию, так и реальность факта его идеального, интеллектуального освоения. Напомним в этой связи, что в европейской философии нового времени уже Гегелем

ьыла заложена традиция отказа от вульгарно-метафизического противопоставления заблуждения истине 5\ Утопия —«искаженное», «перевернутое» отражение социальной

реальности. Но в полифоническом «сознании эпохи» утопия

всегда оказывалась исторически необходимым элементом и

условием: она помогала «высветить» истину. И сегодня*

когда наука завладела многими ключевыми высотами в

области культуры, утопия сохраняет за собой социально-

познавательную функцию. С развитием науки вненаучные

формы идеального освоения окружающего мира не теряют

полностью своей практической ценности: «сложные взаимоотношения теоретического и практического сознания

порождают различные промежуточные формы постижения

социальной действительности, где элементы теоретического

модхода могут сочетаться с утверждением некоторых ценностных установок. Задача состоит, очевидно, не в том, чтобы как-то стремиться элиминировать эти формы из современного социального познания, а в том, чтобы иметь по

отношению к ним четкую рефлексивную позицию, позволяющую отличать элементы научности от элементов мифотворчества, утопий и т. п.» 55

Г)3 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21, с. 184.

г’4 Поскольку «заблуждение есть нечто положительное, как мнение, касающееся того, что не есть само по себе сущее мнение, знающее и отстаивающее себя» (Гегель. Соч. М., 1937, т. 5, с. 517), т. е. поскольку заблуждение очерчивает границы положительного знания, постольку оно органически интегрировано

(в снятом виде) в истину.

55 Швырев В. С. К проблеме специфики социального познания.—Вопросы философии, 1972, № 3, с. 127. Занять по отношению

к утопии «четкую рефлексивную позицию», конечно, не всегда

просто, особенно когда теоретические элементы в системе знания сознательно замещаются ценностными или когда утопиче-

едше построения возводятся в ратгг официальной идеологии, .45

Познавательная ценность утопии не ограничивается

только тем, что она высвечивает какие-то стороны реального исторического процесса. Утопия содержит также определенную информацию относительно самого субъекта деятельности, выражающего в утопическом идеале представления об альтернативном мире. Особую ценность этот идеал

(выступающий часто в «зашифрованном» виде) представляет для социолога и историка, которые, рассматривая его

в социально-историческом контексте, могут получить дополнительную информацию о ценностных ориентациях интересующего их субъекта, уровне развития его классового

сознания, отношении к официальной культуре и о ряде

других параметров его сознания (в свою очередь, проливающих свет на сознание современной ему эпохи).