- Конечно.

Ее шаги замедляются, хотя мне не кажется, что она сомневается. С каждым шагом она будто прислушивается к тому, что говорит ей ее тело. Ее босые ноги на паркете – это маленький танец в замедленной съемке. Она встряхивает волосами, хотя они слишком короткие, чтобы встряхнуться. Карина расстегивает пуговицу на блузке и молнию на джинсах, на цыпочках поворачивается к ванной. Ее глаза еще темнее, а на губах улыбка той, кого она вспоминает. Она выше Клары и несколько угловатее ее, но, вместе с тем, впервые она кажется мне красивее своей сестры. Я снимаю часы, лишь бы что-то сделать.

- Я сейчас вернусь, – говорит Карина, прежде чем скрыться в ванной, – не уходи.

Глава 28

И вот сейчас я лежу здесь, в комнатке на террасе, глядя через окно в немыслимо черное

небо, с которого, кажется, стерли все звезды. С неким постоянством по нему быстро пробегают снопы света от фар проезжающих мимо машин. Не берусь сказать с точностью, но, вероятно, это тучи скрыли все звезды, иное объяснение просто не укладывается в моей голове. Мои глаза полуприкрыты, да я и не вглядываюсь. Мне нравится это темное небо, и я ожидаю следующего ускользающего луча. Карина спит, повернувшись к стенке. Ее обнаженная спина гораздо моложе ее. Я сказал бы, что это оттого, что ее взгляд, губы, даже руки имеют свою биографию. У них есть свое прошлое осуществленных и несбывшихся желаний в то время как спина кажется защищенной от всего, гладкой и девственно-невинной.

Прежде чем Карина уснула, я сказал ей, что ее кожа пахнет свежевыглаженным бельем, и

она рассмеялась. Когда она смеется стоя, то слегка откидывает голову назад, но через секунду всем телом наклоняется вперед, трясясь от смеха. У Карины маленькие зубы, и, когда она смеется, их почти не видно.

Мне нравятся ее слишком маленькие зубки, о, боже, как же мне нравятся все остальные ее

несовершенства: пухленькие ступни, никак не вяжущиеся с худенькими, как руки моей матери, лодыжками. Они будто принадлежат разным людям, будто ее тело – одно из тех мошенничеств, коих было в изобилии пару веков назад, когда пройдохи-ловкачи или просто шутники сшивали части тел разных животных, например, рыбий хвост пришивали к обезьяньему животу, чтобы обманывать музеи или научные общества. Ее ступни не должны были бы быть ее ступнями, однако, я умиляюсь, когда беру одну из них в руку. У меня возникает желание поддаться той степени близости, когда нам неважно, что другой видит нас такими, какие мы есть. Вокруг лодыжек проглядывают тоненькие жилки, но я не знаю, можно ли назвать их ее несовершенством. Возможно, они напрямую связаны с пятисантиметровым шрамом на ее животе, полусантиметровым в ширину, мягким, но отличимым на ощупь от окружающей его кожи. В детстве Карине удалили аппендицит, и этот шрам вырос вместе с ней. Я рисую Карину, пальцами следуя по этим указателям. Коснувшись этой давней, уже зажившей ранки, я испытываю то же самое чувство, что и при рассказах Карины о ее детстве. Когда Карина рассказывает мне истории из детства и подростковой юности, я приоткрываю ее прошлое. Я вижу ту девочку, какой она должна была быть, чтобы превратиться в такую женщину, как теперь – со своими слабостями, неудачами, маленькими и большими бедами. Мне нравится ее шрамик, потому что он приближает меня к ее истории, той истории, что позволяет ей находиться рядом со мной, спящей и обнаженной. Она дышит очень тихо, почти неслышно.

Слышен только вой сирены скорой помощи и полиции, как и каждую ночь. Но, если в

другие ночи я не обращаю на них внимания, то сейчас, когда я лежу рядом с Кариной, положив руку ей на бок, и чувствую ее малейшее движение, биение ее сердца, каждое ее легчайшее подрагивание, эти сирены наводят меня на мысль о том, что где-то там, снаружи, существуют люди, у которых случился сердечный приступ. Существуют люди, подвергшиеся нападению. Есть медики, делающие искусственное дыхание человеку, чтобы вернуть его к жизни, и есть те, кто этой жизни угрожает, кто покушается на нее. Есть ножевые ранения, контузии, ужасная боль, которую я никогда не испытывал, ярость и злость, которые я не могу представить. За стенами моего маленького мирка есть люди, которые живут на улице, ни с кем не разговаривают, мочатся на углах и месяцами не моются. Они переживают и холод, и жару, и голод; иногда они напиваются в стельку, до рвоты, внезапно валятся плашмя на землю и остаются лежать посреди тротуара. Многие из людей торопливо пробегают сторонкой, некоторые звонят в полицию или скорую помощь, но, на самом деле, никому не хочется прикасаться к ним. Никто и вправду не хочет понять, что у этого человека, возможно, было счастливое детство или, по крайней мере, была мать, которая укачивала его и, глядя на него, спрашивала себя, чего же достигнет в жизни ее, внешне ничем не отличающийся от других, ребенок. Но, слава богу, ничто из этого меня не касается. Со мной не произошло ничего такого, что можно было бы назвать трагедией, и все эти разрушенные жизни – там, снаружи, пятью этажами ниже. Они далеко от нас, в другом мире, где мы с Кариной не живем.

Мы с Кариной, Карина и я.

Еще совсем недавно она попросила меня: ”Не делай со мной того же, что с Кларой, – и,

видя мое смущение, добавила, – не занимайся со мной любовью, сотвори ее для меня”. Быть может, это пошлое или, по меньшей мере, невозможное требование, но я согласился и попробовал представить, что это происходит со мной впервые. Подушечками пальцев я долго и неторопливо пробегаю по телу Карины, стараясь на себе ощутить это маленькое чудо – ее кожа отзывается на мою ласку. Я отмечаю, как изменяется ее дыхание в зависимости от того места, которого касаются мои пальцы. Если я легонько касаюсь ее затылка, то по ее коже пробегают мурашки. Я принимаюсь ласкать ее губы, увлажнив свои пальцы слюной, и Карина часто-часто моргает, будто мечтая о каком-то из тех невероятных приключений, о каких она, по ее словам, всегда вспоминает проснувшись.

Карина спит, а я – человек без сновидений. Так что, если когда-нибудь мы будем жить

вместе, я очень хотел бы, чтобы она каждое утро рассказывала мне, что ей снилось.

- Предупреждаю, что иногда мне снятся кошмары, – сказала мне Карина, – сны с

поножовщиной и выстрелами, в которых человек умирает.

- А ты жертва или палач? – спросил я. Карина задумалась. До этого времени она никогда

не использовала эти термины.

- Я часто убегаю, – отвечает она. – Обычно не происходит ничего серьезного, разве что

кто-то очень недобрый рыщет вокруг меня, и я должна незаметно ускользнуть, чтобы он не нашел и меня тоже.

И прямо сейчас Карина тихо и жалобно стонет, несколько раз сжимая руку, и подтягивает

колени к груди. Я кладу руку ей на спину, словно говоря: “Держись, я здесь”. Но, вместо того, чтобы принять мою помощь, она перестает возиться и ерзать, и просыпается.

Карина поворачивается на другой бок. Мои глаза закрыты, но я знаю, что она изучает мое

лицо. Мы не знаем друг друга. Невозможно сразу узнать другого человека, даже если в какой-то момент мы способны интуитивно почувствовать, что этот человек скажет, или о чем он думает. Всегда существует темный уголок, какая-то частичка, которая даже через много-много лет продолжала бы удивлять нас; возможно, мы испугались бы, открыв ее. Где-то в глубине души мы одиноки, и никто не может сопровождать нас туда, но из-за этого мы не должны недооценивать и, тем более, отказываться от наших пустынных глубин. Вполне возможно, руки какого-то человека доберутся туда, расширяя просторы нашей души, отвоевывая у зарослей места, на которых можно сеять.

Я никогда не говорил слов любви, никогда не читал книг о любви. В то время, когда я

носился с идеей стать писателем, впрочем, никогда не конкретизируя ее за отсутствием силы воли, я представлял себе сборник рассказов под названием “Любовь – это сказка”²³. Позже я узнал, что книга с таким названием уже существовала, и все то, что человек может придумать о любви, уже сказано. Узнал, что невозможно рассказать историю любви, потому что все они уже рассказаны. Я всегда думал, что мысль оригинальнее чувств, что легче что-то придумать, чем прочувствовать. Счастливая любовь нам только кажется, и несчастная тоже. И, тем не менее, сейчас, в эту минуту, я чувствую что-то, что оказывается новым. Новым не изначально, а для меня, новым и даже необычным (необычным, это слово понравилось бы Карине). Это – желание продолжительности. Не того, чтобы подольше длилось вот это самое мгновение, не продолжения приятных ощущений, какие я испытываю, слыша дыхание Карины, чувствуя сейчас ее руку на своем бедре, не ожидания того, что вот-вот произойдет. Нет, не этого я хочу. Я думаю о наших долгих отношениях с Кариной. Думаю о том, что время прошло, а она по-прежнему здесь. Разумеется, эта не та Карина, которую я знаю сейчас, а другая, изменившаяся. Та, к которой я должен буду приспосабливаться. Я – к ней, а она – ко мне.