Хотелось бы знать, был ли там кто-нибудь, кто в это время держал Клару за руки, успокаивая ее прикосновением, пока она умирала.

Я поднимаюсь по лестнице, почти неосознанно подхожу к его квартире. Мне приходит в

голову позвонить в дверь, а как только он мне откроет, не представляясь, без всяких объяснений, сразу сказать: “Клара погибла, мне очень жаль”. Я представляю, как он остолбенело замрет на месте, сознавая, что это катастрофа, потому что за спиной стоит жена и ему придется врать. Пожалуй, он даже спросит меня: “Какая Клара? Я не знаю никакую Клару”. И тогда мне очень хотелось бы ответить ему: “Какой же ты трус, Самуэль, сукин ты сын. Твоя любовница погибла совсем недавно”. И, может быть, в этот момент его жена поймет, что за человек ее муж, и, не говоря ни слова, пойдет собирать чемодан.

Я останавливаюсь на его лестничной клетке. Хотя сейчас только сентябрь, на небольшой

черной металлической решетке на уровне лица висит крошечный игрушечный снеговичок, как в андалузском доме. Решетка здесь вообще не нужна, потому что за ней находится деревянная темно-зеленая дверь, похожая на мою. В этом доме, похоже, кажется, все. Ванная комната, в которой когда-то сфотографировали Клару, обнаженной и в пеньюаре, лежащей в ванной и стоящей у раковины, доверчивой и, возможно, счастливой. Я видел этого снеговичка не раз, поднимаясь и спускаясь по лестнице, когда мне не хотелось ждать лифт. Я много раз спрашивал себя, сколько еще времени он будет висеть, или они оставят его здесь до следующего Рождества. Но я никогда не задавал себе вопрос, кто живет в этой квартире: мужчина или женщина, обычная парочка или семья с детьми, молодые или старики. И этот снеговичок, шутка он или признак беспечности и небрежности. Я также не думал, а теперь это кажется мне очевидным, что под моей ванной есть другая, похожая ванная, а под ней еще одна.

Я подхожу к двери и прислушиваюсь. Ничто не указывает, что дома сейчас кто-то есть. Не

слышно ни музыки, ни голосов, доносящихся из телевизора, ни шагов, ни разговора. Я достаю из кармана брелок с ключом и тычу острием ключа в дверь. Замок и ручка двери оказались надежными. Я с силой давлю на ключ и провожу им по двери. Из-под ключа на пол сыплются крошки зеленой краски. Я вожу ключом во все стороны – вверх, вниз, по кругу, восьмеркой. Из других квартир вот-вот мог кто-нибудь выйти и увидеть здесь меня, царапающего ключом чужую дверь. Я торопливо царапаю еще несколько загогулин, возя ключом по деревянной двери из стороны в сторону, и быстро мчусь вверх по лестнице, преодолевая два последних пролета. Дома я немедленно наливаю себе стакан “бурбона”. Я должен сдержать свое желание позвонить Карине и рассказать ей о том, что только что совершил.

Глава 13

Восемь утра, и солнце постепенно разгоняет остатки совершенно невероятного в это время года тумана. Туман такой неплотный, почти прозрачный, что можно было бы подумать, что это даже не туман, а слегка замутненное стекло. Вчера вечером я лег спать в комнатушке на террасе, представляющей собой скорее застекленную оранжерею с большими окнами и крышей из ПВХ, нежели жилище. Даже не раздеваясь, я завалился на диван-кровать, на котором обычно сплю, когда на улице хорошая погода, чтобы проснуться с рассветными лучами под щебетание стрижей. По утрам мне трудно прийти в себя, и я еще какое-то время дремлю, прежде чем вылезти из постели. Мне нужно было бы сильно поторопиться, чтобы вовремя прийти на работу, но если мы собираемся продавать кампанию, то не так уж и важно, выполнил я свою работу, или нет. Так что я принимаю душ, одеваюсь, варю себе кофе. Моя голова совсем в другом месте, и даже душ не проясняет мысли окончательно. Я ставлю молоко кипятиться, и оно убегает. Я отчищаю плиту от следов подгоревшего молока, заодно привожу в порядок столешницу, на которой собраны грязные тарелки с остатками еды, черствый хлеб, фруктовые очистки, сырные корки. Уже два дня я не выношу мусор, пакет заполнен до краев, вот-вот просыплется. Я вытаскиваю пакет из ведра, не утруждаясь его прикрыть.

Я спускаюсь по лестнице с сумкой в одной руке и с пакетом в другой, останавливаюсь перед квартирой 4Д, вытягиваю руку, чтобы ничего не попало на мои ботинки, и вываливаю мусор из пакета прямо на коврик с надписью: “ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ” и спящим зеленым котом. Эта кошачья картина кажется мне малоподходящей для дверного коврика. Почти весь мусор, лежащий кучкой на полу, мягкий – засаленные бумажки, остатки овощей, немного кофе. Со дна пакета выпадает консервная банка, которая должна была находиться в ведре с тарой. Она отскакивает от коврика, а затем от двери и катится по полу. Тотчас же я слышу торопливо приближающиеся по коридору шаги с другой стороны двери. Я не реагирую на них до тех пор, пока кто-то, находящийся внутри, не начинает поворачивать ключ. Дверь открывается, когда стук моих ботинок слышен уже на лестничных ступеньках. Я бегу вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Мой гулкий топот внизу контрастирует с оторопелой, как мне кажется, тишиной там, наверху. Но тот, кто открыл дверь, не замедлил связать разбросанный мусор с громким топаньем убегающего человека и припустился вдогонку. Но, я знаю, что это бесполезно, потому что шахта лифта помешает ему увидеть меня, несмотря на то, что нас разделяет меньше, чем этаж. “Сволочь, козел! – орет жена Самуэля, – какой же мерзавец этот тип,” – и почему это она думает, что я мужчина? Видимо, потому, что не слышит звонкую дробь каблучков, но слышит шум моих прыжков по ступенькам. Ведь женщина не спускается по лестнице гигантскими скачками. “Бессовестный наглец”, – продолжает верещать она, останавливаясь. Жена Самуэля раздражена от бессилия. Она даже не может подбежать к окну, чтобы посмотреть на того, кто выбегает из подъезда, потому что их окна, точь-в-точь, как и мои, выходят во двор.

На улице я сбавляю шаг и решаю пройти пешком до станции Аточа, чтобы сесть там на пригородный поезд. Получасовая прогулка снизит адреналин. К тому же мне не нравится идея идти прямиком в метро и чувствовать тела прижатых к тебе людей в битком набитом вагоне как раз теперь, когда моему телу необходимо пространство и воздух, как будто за последние минуты оно увеличилось в размерах и вместило в себя гораздо больше того, что видно.

Придя на работу, я сталкиваюсь в холле с Хосе Мануэлем и одним из косовцев, действительно высоким и мускулистым, как описывала Хеновева, сидящая сейчас за своим столом, делая вид, что не слушает их разговор. Этот человек такой огромный, что схвати он Хосе Мануэля за шиворот, показалось бы, что он управляет им, как кукловод марионеткой. На его большущей шароподобной голове выделяется матово-белесая лысина. Он носит серый костюм, а поверх него черную кожаную куртку. Несмотря на то, что одежда на нем безусловно дорогая, по внешнему виду он представляет собой мелкую сошку. Все трое оборачиваются ко мне и ждут, пока я подойду к ним. Хосе Мануэль представляет меня и также называет непроизносимое имя своего собеседника. Мужчина протягивает мне огромную, как у боксера, ручищу, в которой моя попросту теряется, ее не видно. Он не сдавливает грубо мои пальцы, как я этого боялся, а мягко пожимает. Такую нежность проявляет великан, доставая канарейку их клетки. Он одаривает меня совершенно немыслимой приветливой улыбкой, которая никак не вяжется с его перебитым носом и близко посаженными маленькими глазками.

- Рад с вами познакомиться, надеюсь, наша сделка будет выгодна для всех, – говорит он. При этих словах глаза его лучезарно сияют. Он – сама искренность. Таким взглядом он мог бы убедить в своих словах и более недоверчивого.

- Я тоже, – отвечаю я, очарованный его обликом драчуна и забияки, обращенного в какую-нибудь мессианскую веру. Я так и представляю, как он приходит в тюрьму на богослужение, и все убийцы и грабители складывают на груди руки и устремляют взор к небесам, вознося Господу горячие молитвы или слова покаяния и всеобщей, вселенской любви. Эта встреча не знакомство, а прощание.