- Сейчас я даже не знаю, говорить ли тебе, почему я тебя поцеловала, но, скажу тебе, как
на духу, что хоть я, с одной стороны, упрекнула тебя в этом, с другой я благодарна тебе за то, что ты не отверг мой поцелуй. Дело в том, что хоть это и звучит по-дурацки, потому что Клара мертва, мне кажется предательством сестры тот факт, что ты меня поцеловал, но, если бы ты этого не сделал, то стало бы очевидным, что предательница – я.
Я соглашаюсь, чтобы дать ей понять, что слушаю ее, и не собираюсь прерывать.
- Я беспрестанно раздумывала над причиной моего поступка, потому что, помимо всего
прочего, это совершенно не мой стиль – целовать мужчину, даже если я давно его знаю, и уж тем более малознакомого. Мне всегда было очень сложно сделать первый шаг, взять инициативу в свои руки. Думаю, я слишком сильно боюсь совершить ошибку, боюсь отказа, но, дело в том, что я шагнула первой навстречу именно тебе, давнему любовнику сестры. Я думаю, нет, я точно знаю, что хотела сблизиться с тем, с кем сестра тайно жила последние годы, раскрыть, как ей жилось здесь с этим человеком, что она чувствовала, какое с ней было обращение. Все это, скорее всего, потому, что я не мирюсь с уходом сестры и поэтому говорю с тобой. Я ищу ее не только в том, что ты мне рассказываешь, но даже в тебе самом, потому что лучше узнав тебя, я смогу выяснить, что она искала, или чем она была довольна, или что делало ее счастливой. По правде говоря, в последнее время я не видела свою сестру счастливой, но хочется думать, что с тобой она была счастлива. Хотя то, что она рассказывала о тебе, мне не нравилось, я всегда ее упрекала, а иногда даже отваживалась сказать ей, чтобы она тебя бросила, да ты уже об этом знаешь. “Ты уже знаешь, – после недолгого молчания повторила Карина, – я думала, что ты делал ее несчастной, хотя, скорее всего, она была несчастной из-за всего остального. Но мне не приходило в голову посоветовать ей бросить Алехандро, или работу, или остальную часть ее жизни, как тогда, когда я хотела вытащить ее из среды панков, не спрашивая себя, что она там искала. Тогда я не задавала себе вопрос, чего ей не хватало в ее повседневной жизни, что сподвигло ее удариться в крайности, почему ей хотелось ходить по лезвию ножа. Я видела опасность только в ее уходе, а не в окружающей ее обстановке, от которой она хотела убежать. Ну, все, довольно. Теперь ты отчасти знаешь ответ на вопрос, зачем я тебя поцеловала, вот, собственно, и все. Но есть другое, о чем я спрашиваю себя с того вечера. Тебе не нужно объяснять все по буквам, но я не подумаю уйти отсюда, не узнав того, что меня интересует. Если же я уйду, то лишь потому, что на самом деле больше ни разу не намереваюсь ни встречаться с тобой снова, ни разговаривать. Я понимаю, не велика потеря, верно? Но я говорю тебе об этом, чтобы ты понял, прежде чем продолжать, я должна знать, зачем ты меня поцеловал.”
- Я тоскую о ней, – быстро отвечаю я, ничего больше не добавляя. Внезапно я чувствую, что безумно устал от этого фарса, выйти из которого я могу только с еще бóльшим драматизмом. Сейчас у меня нет желания сочинять байку, которая может повернуть все так, что Карина продолжит разговаривать со мной и захочет время от времени встречаться. – Я тоскую о ней. – Я не намерен оправдываться, потому что в этих четырех словах есть что-то очень точное, хотя довольно глупо кому-то тосковать о том, кого никогда не знал, с кем даже не был никогда знаком. Но мне ужасно хотелось бы, чтобы Клара была с нами в этом баре, хотелось бы послушать ее разговор с сестрой, узнать ее жесты, звучание голоса. Я тоскую по ней, как тоскуют по счастливым годам детства, которое уже не будет с нами. Это ностальгия, тоска по тому, чего никогда не будет, какое-то неуловимое предчувствие того, какой могла бы быть наша жизнь, но никогда, никогда не будет.
Карина берет мою руку, лежащую на столе, и ласково проводит пальцами по ладони. Я вижу ее повлажневшие глаза, но это меня не удивляет. Она усаживается снова, но не для того, чтобы воодушевить меня на продолжение рассказа, а потому, что считает, что понимает меня. Она думает, что мой поцелуй объясняется тем, что я находился совсем близко от нее, и хотел затащить ее в постель. Именно это подразумевалось в четырех, сказанных мною, словах. У нее и в мыслях не было, что моя тоска – всего лишь выдумка, фикция. Карина думает обо мне, как о мужчине, который не смиряется с потерей и цепляется за то, что она могла бы быть самой лучшей заменой своей сестры. Еще один раз два человека, собирающиеся разделить значимость молчания, хоть и чувствуют себя такими близкими, но они гораздо дальше друг от друга, чем думают. Я не объясняю возникшее недоразумение, потому что это значило бы раскрыть свой обман, а поскольку Карина кажется мне женщиной принципиальной, можно сказать, нетерпимой к слабости, она, скорее всего, отдалилась бы от меня. Как будто утверждать то, что я знал ее сестру, даже не будучи с ней знакомым, было хуже того, что я не мог вытащить ее из печали.
На улице, перед дверьми бара, Карина обнимает меня, как могла бы обнять близкого
родственника. Какое-то время она прижимается ко мне, я чувствую ее тело и наслаждаюсь прохладным вечерним воздухом, звуками едущих по дороге машин, касанием ее волос, щекочущих мое лицо – всеми, взятыми вместе, ощущениями, взволновавшими и меня. Но я не стану плакать, у меня нет в этом необходимости. Мои чувства всегда удивительно сухи и ограниченны. Мне незнакома огромная, всепоглощающая океанская страсть, у меня никогда не возникает чувство, что я расплавляюсь в теле какой бы то ни было женщины. Находятся те, кто говорят, что во время оргазма наше сознание как будто разрушается, и это называется маленькой смертью, потому что мы словно бы теряемся, растворяемся в чем-то непостижимо, безмерно огромном. Но, когда я расплываюсь, то я нигде не теряюсь, наоборот, я еще больше осознаю себя самого, свои границы, удовольствия, умещающиеся в моем теле. Я почти забываю о женщине, с которой нахожусь. Например, сейчас, обнимая Карину, я сам, как никогда, больше себя самого же.
Карина отстраняется от меня, глаза ее все еще влажны от слез. Она проводит пальцем по
моим губам то ли прося ничего не говорить, то ли лаская, а, может и то и другое, не знаю. И вот она, не спеша, направляется вверх по улице Алкала. Она идет гораздо медленнее обычного. Шаги Карины неторопливы, а ее тело впервые кажется мне нежным, податливо-мягким и слабым, телом человека, не знающего, куда он бредет и не скрывающего это.
Я прихожу домой возбужденный, как человек, только что преодолевший препятствие,
отделявшее его от желаемого. Зайдя в подъезд, я вижу, что из прорези почтового ящика торчат наружу разные скрученные и помятые бумаги. Такое чувство, что ящик забит ими доверху, и последние письма и рекламные проспекты в него запихивали с трудом. Хотя у меня и нет желания проверять содержимое почтового ящика и очищать его от рекламы, но приходится. Открыв дверцу, я действительно обнаруживаю в нем какой-то пакет, едва уместившийся в ящике, и закрывающий добрую часть прорези. Он адресован не мне, а некоей Алисии Рамирес, но на пакете не указаны ни этаж, ни квартира. Я задаю себе вопрос, не моя ли это соседка, и поэтому вместо того, чтобы оставить пакет на подносе, куда складывают все ошибочные отправления, я изучаю все остальные ящики, ища имя адресата рядом с указателем этажа и квартиры и думая, что найду. Но с налету, при первом беглом осмотре, найти адресата мне не удалось, и я начинаю искать повторно, но уже более тщательно, не спеша, беря на себя труд прочесть каждую карточку. И тогда я читаю имя, на которое до сих пор никогда не обращал внимание. Впрочем, в равной степени я незнаком и с другими соседями, потому что живу в этом доме, как говорится, отлично от остальных, словно иноверец или инопланетянин. Повстречайся мне соседи на улице, не думаю, что я смог бы узнать кого-нибудь из них, кроме своей соседки и актера, живущего в другой квартире на верхнем этаже, чье лицо было мне знакомо еще до того, как он приехал сюда жить. Самуэль Кейпо. Живет на четвертом этаже в квартире “Д”, как раз прямо подо мной. Имя на карточке было накарябано шариковой ручкой неровными буквами, как будто человек писал из неудобного положения, держа листок на ноге или стене. Из кривых строчек всплывает женское имя, которое я тут же забываю. Самуэль, человек, о котором я до сих пор знаю только то, что он много говорил и мало делал, который не захотел уйти и жить с Кларой, когда она его о том попросила, который, по словам Карины, был ушлым эгоистом. Этот человек бросил Клару незадолго до того, как она погибла, когда машина врезалась в дерево или стену, или же перевернулась три-четыре раза, этого я не знаю. И вот теперь для меня становится невыносимым не знать того, как погибла Клара. А вдруг она погибла не сразу, зажатая грудой металла? Слышала ли она голоса первых людей, подбежавших, чтобы помочь ей, видела ли пожарных и полицейских? Что, если она была в сознании, и чувствовала непроходящую, непрестанную боль, предвестника ее конца?
