— Легче, легче! О доносе не могло быть и речи, — поправил её Карл Великий. — Я только хотел немножечко попугать Али-бабу.

— Хорош же ты, нечего сказать! Ты не должен был давать ему ни единого пфеннига. Это было бы гораздо лучше. Из-за твоих денег всё и случилось.

Карл Великий хотел было возразить против такого обвинения, но Рената не дала ему произнести ни слова.

— Теперь буду говорить я, — сказала она раздражённо.

И она подробно описала всё, что случилось.

Али-баба пристыжённо опустился на своё место. Как она защищала его! Вступилась, словно за младшего брата. «Что бы я делал, если бы не она?» — думал он с благодарностью. Он посмотрел на Ренату. Над правым глазом девушки виднелся красноватый шрам от злосчастного выстрела из рогатки. Али-бабу как будто что-то кольнуло… Если бы Рената знала, что он натворил…

Наконец. Рената сказала всё. Её речь была сплошным обвинительным актом против отчима Хорста Эппке.

— Надо сообщить об этом мерзавце в полицию, — сказала возмущённая Лора.

Наступила тишина.

Понимающие, сочувственные взгляды устремились на Али-бабу.

Даже Карл Великий не знал, что сказать. Он снял очки и стал тщательно протирать запотевшие стёкла носовым платком.

Али-баба сидел на стуле согнувшись. Противоречивые чувства, словно быстро мчащиеся льдины в половодье, сталкивались и боролись в его груди. «Почему у меня не хватило мужества сознаться, что я стрелял из рогатки? — упрекал он себя. — Я должен, должен сознаться. Иначе нельзя! Больше я не в силах продолжать этот обман. Рената опечалится, может быть, даже рассердится на меня. Мне будет больно, очень больно, но я не могу иначе. Я не могу больше ей лгать.

Он встал беспомощный, смущённый. Голос его звучал хрипло:

— Тогда, когда Рената сидела в повозке… — Каждое слово, которое он произносил, стоило ему усилий. — Я… я… не хотел в неё попасть. Я хотел её только напугать. Правда! И я не целился в неё из рогатки, то есть я целился, но не в неё. Но… но… камень всё же попал ей в глаз. Я сам пришёл в ужас. А потом… потом лошади понесли. Я побежал за повозкой. Бежал, покуда у меня хватило сил. Я испугался. Страшно испугался. А после того, как с Бауманом случилось несчастье, я убежал в поле. Сперва я боялся вернуться обратно, а потом, вернувшись, никому ничего не сказал, потому что… потому что… всё же хотел остаться в интернате.

Он глубоко вздохнул, решив рассказать всё, что было у него на совести.

— И ещё… Помните, как в почтовом ящике нашли однажды кусочек шпига? Это я бросил его туда. Я совсем не ем жира. Просто не в силах его проглотить! Он становится мне поперёк горла. Когда я сунул шпиг в почтовый ящик, я не хотел сделать ничего дурного. Я просто решил пошутить. Но потом, когда письма оказались попорченными, и все так ругались, мне было очень неприятно. Но я скрывал всё потому, что… фу-ты нуты!.. потому, что… да потому, что я был трусом. Правда…

Али-баба вытер свои вспотевшие ладони о брюки и тихо сел на своё место.

Наступила неловкая тишина.

Рената была совершенно огорошена. Значит, Али-баба бросил в неё камень?.. Она невольно вспомнила всё, что ей пришлось пережить там, на дороге. Всё воскресло снова: боль в глазу, приближающийся мотоцикл, бешено мчащиеся лошади, повозка, которую бросало из стороны в сторону, смелый поступок Баумана, его глухой стон… А она, она заступалась за Хорста Эппке, просила за него, верила ему! Рената сердито посмотрела на Али-бабу. Оказывается, он, и только он был виноват во всём!

Инга Стефани задумчиво теребила край своего свитера, вытаскивая из него шерстяные ниточки. Ну и «герой» этот Али-баба! Сердиться ли ей на него или радоваться его чистосердечному признанию? Инга Стефани продолжала теребить свой свитер. Она не знала, что ей делать.

Али-баба не отрываясь смотрел на Ренату. «Если даже все меня осудят, она простит, она обязательно простит», — надеялся он.

Карл Великий бросал на грешника строгие взгляды. Протёртые стёкла его очков угрожающе сверкали.

— Дело с рогаткой, — сказал он, — это совершенно ясное дело. Речь идёт о нанесении телесных повреждений. Тут не может быть никаких оправданий. Телесные повреждения есть телесные повреждения. И за это полагается наказание. Это логично. — Карл Великий говорил так, будто он выучил наизусть весь уголовный кодекс. — Это нанесение телесных увечий, — повторил он ещё раз. Он очень нравился самому себе в роли прокурора. — Кроме того, здесь был причинён также ущерб средствам транспорта. Повозка и лошади могли прийти в полную негодность. Я уже не говорю о Ренате. Она могла бы стать калекой. Это логично.

— «Могла бы, могла бы!..» Ты преувеличиваешь. К счастью, всего этого не случилось, — проворчал Факир.

— Кроме того, Али-баба сделал это не нарочно. Он не знал, что может натворить столько бед своей рогаткой, — сказала Лора.

— Он не хотел попасть в Ренату! — закричал Малыш.

— Это всё равно. Дураков тоже наказывают.

Бритта и Повидло присоединились к приговору Карла Великого. Остальные ученики нерешительно молчали.

Али-баба бросал умоляющие взгляды на Ренату. Почему она молчит? Неужели она рассердилась на него? Рената… Как неподвижно она сидит и как безразлично на него смотрит!

Внезапно Али-баба почувствовал себя очень одиноким. Он продолжал пристально смотреть на Ренату, словно заклиная девушку простить его.

Карл Великий снова заговорил. Он повторял одно и тоже, пока его болтовня не вывела из себя Занозу.

— Чего ты хочешь? — закричал он свирепо. — Конечно, Али-баба сделал ужасную глупость. Это мы и сами знаем! Но у него, по крайней мере, хватило честности во всём признаться. И ты хочешь его за это наказать? Ну, а куда он денется, если мы выставим его за дверь? Отправится к своему отчиму, что ли? Если ты этого добиваешься, приятель, то тебя самого следует наказать.

Слова Занозы вызвали бурное одобрение.

Карл Великий обиженно вскочил со своего места:

— Выходит дело, теперь я во всём виноват? Вот до чего вы договорились!

Он с шумом направился к выходу.

— Делайте что хотите. Я больше не скажу ни слова. По мне, так хоть целуйтесь со своим Али-бабой!

И он захлопнул за собой дверь.

Рената всё ещё молчала. Её гнев развеялся, но чувство разочарования не могло пройти так скоро.

Молчаливость Ренаты бросилась в глаза Инге Стефани.

— Ну, а тебе разве нечего больше сказать? — подбодрила она девушку.

Рената сделала над собой усилие, чтобы произнести несколько слов.

— Пусть Али-баба остаётся в интернате, — сказала она холодно. — Мне он не мешает, для меня он больше не существует!

Али-баба вздрогнул, словно его ударило электрическим током.

Началось голосование. Большинство ребят высказались за то, чтобы Али-баба остался в интернате. Инга Стефани была довольна этим решением. Теперь, после того как она отчасти представляла себе прежнюю жизнь Хорста Эппке, она ни за что не решилась бы исключить его из интерната. «Он исправится, — говорила себе Инга Стефани. — Собственно говоря, он уже немного исправился. Он всё же признал свои ошибки. Для начала это немало…»

Признание Али-бабы вдохнуло в неё бодрость. Как часто, когда в интернате что-нибудь не ладилось, она втихомолку спрашивала себя: «К чему всё это? Какой смысл в том, что я порчу себе кровь из-за чужих, дурно воспитанных детей?» Постоянное сомнение, как червь, подтачивало её силы, её веру в себя. Зато теперь, теперь она вдруг почувствовала, как много можно сделать. «Таких подростков, как Хорст Эппке, немало, — думала Инга Стефани. — Скольким юношам и девушкам я могу заменить отчий дом, которого они лишились!»

Эти мысли долго не оставляли Ингу Стефани. Поздно вечером, когда в доме всё затихло и ученики заснули, она всё ещё сидела за своим письменным столом, опустив голову на руки. «Многое из того, что я делала, было неправильным, — думала она. — Не всё идёт в Катербурге так, как могло бы идти. И я сама в этом виновата. У меня нет ни достаточных знаний, ни опыта! Я была слепа, считая Али-бабу неисправимым сорванцом. Я оказалась плохим врачом, который берётся лечить больного, не зная истинной причины его недуга…»