Огорчение всей жизни г-на де Креси заключалось в том, что он не мог больше иметь лошадей и вкусного стола и должен был бывать лишь у людей, которые могли думать, что Камбремеры и Германты — одно и то же. Когда он увидал, что мне известно, что Легранден, заставлявший теперь величать себя Легран де Мезеглиз, не имел на это ни малейшего права, он, возбужденный к тому же и выпитым вином, пришел в какой-то исступленный восторг. Его сестра говорила мне со сведущим видом: «Мой брат так счастлив, когда ему удается беседовать с вами». Он почувствовал действительно, что он живет с тех пор, как ему удалось найти человека, понимавшего ничтожество Камбремеров и величие Германтов, — человека, для которого существовал мир социальных отношений. Так, после сожжения всех библиотек на земном шаре и возвеличения абсолютно невежественной расы, старый латинист вновь ощутил бы под ногами почву и доверие к жизни, услышав, как перед ним цитируют стих Горация. Поэтому, когда он выходил из вагона, говоря при этом: «А когда же состоится наша скромная встреча?» — то это проистекало как вследствие его жадности паразита, смакования эрудита, так и вследствие того, что в то же время он рассматривал трапезы в Бальбеке как повод к беседе на близкие ему темы, о чем он не мог говорить ни с кем другим, и эти пиршества уподоблялись тем обедам, за которыми собирается по определенным числам за исключительно обильным столом в Союзном клубе Общество библиофилов. Очень скромный, едва лишь затрагивали его собственную фамилию, — г-н де Креси утаил от меня, что род его очень обширен и является подлинной ветвью английского рода, носящего титул де Креси, обосновавшейся во Франции. Узнав, что он настоящий Креси, я рассказал ему, что племянница г-жи де Германт вышла замуж за американца по имени Шарль Креси, и тут же заметил ему, что полагаю, что он не мог иметь к нему никакого отношения. «Никакого, — ответил он. — Не более, — хотя, впрочем, мой род не столь знаменит, — чем бесчисленные американцы по фамилии Монгомери, Берри, Шодо или Капель, не имеющие ни малейшего отношения к роду Пемброка, Букингема, д'Эссекса или герцога Беррийского». Мне иногда хотелось потешить его рассказом о знакомстве с г-жой Сван, которая когда-то была известна, как кокотка, под именем Одетты де Креси; и хотя герцог Алансонский ничуть не был оскорблен, когда с ним заводили разговор об Эмилиенне д'Алансон, я еще не чувствовал себя достаточно близким с г-ном де Креси, чтобы довести шутку до этих пределов. «Он принадлежит к очень крупному роду, — однажды сказал мне г-н де Монсюрван. — Его родовое имя Сейлор». И он добавил, что на его старом замке над Энкарвилем, ныне пришедшем в полный упадок, ибо г-н де Креси, будучи сам из богатейшего рода, пришел теперь к полному разорению и не мог восстановить его, все еще можно было разобрать старинный родовой девиз. Я нашел этот девиз прекрасным, будь то в применении к нетерпеливой хищнической расе, свившей себе там гнездо и некогда вылетавшей оттуда за добычей, или к нынешнему дню, к созерцанию ее упадка, к ожиданию грядущей смерти в этих пределах гордого и дикого уединения. В этом двойном смысле и перекликается имя Сейлор с девизом, гласящим: «Мне неведом час».

В Эрменонвиле иногда входил г-н де Шевреньи, фамилия которого, как сказал нам Бришо, обозначала, так же как фамилия монсиньора де Кабриер, место, куда собираются козы. Он приходился родственником Камбремерам, и на основании этого, допуская ложную оценку подлинно-аристократического, они часто приглашали его в Фетерн, но лишь в те дни, когда они не ждали у себя особенно блестящего общества. Проживая круглый год в Босолейль, г-н де Шевреньи был большим провинциалом, нежели они. Как только он приезжал на несколько недель в Париж, он старался не потерять ни одного дня, чтобы все «посмотреть»; это достигало такой степени, что порой, одурманенный множеством наспех проглоченных спектаклей, он не в состоянии был ответить, видел ли он ту или другую пьесу. Но эта путаница случалась редко, ибо он знал все парижское с теми деталями, которые обычно свойственны людям, редко наезжающим туда. Он указывал мне на те «новости», которые следовало посмотреть («Это стоит того»), расценивая их лишь с точки зрения хорошо проведенного вечера и достаточно невежественный в эстетическом отношении, чтобы подозревать, что порой они, действительно, могли оказаться «новостью» в истории искусства. Вот таким образом, смешивая все в одном плане, он говорил нам: «Мы были раз в Комической опере, но спектакль не блестящий. Он называется «Пелеас и Мелисанда». Это неинтересно. Перье хорош, как всегда, но лучше смотреть его в чем-нибудь другом. Зато в театре Жимназ дают «Владелицу замка». Мы были там два раза; непременно пойдите туда, это стоит посмотреть; и потом играют восхитительно; тут и Фреваль, Мари Манье, Барон-сын», — и он перечислял мне имена актеров, абсолютно неизвестные мне, не предпосылая при этом «господин», «госпожа» или «мадмуазель», как сделал бы герцог Германтский, который говорил одним и тем же церемонно-пренебрежительным тоном о «песенках мадмуазель Иветты Жильбер» и об «опытах господина Шарко». У г-на де Шевреньи было другое обыкновение: он говорил — Корналья и Дегели, как сказал бы — Вольтер и Монтескье. Ибо у него в отношении к актерам, как, впрочем, ко всему парижскому, желание казаться пренебрежительным в качестве аристократа было подавлено стремлением провинциала показать всю привычность этого для него.

После первого же обеда в Ла-Распельер, где я присутствовал вместе с так называемой в Фетерне «молодой четой», хотя ни г-н, ни г-жа де Камбремер далеко не отличались первой молодостью, старая маркиза написала мне одно из тех писем, почерк которого узнаешь из тысячи других. Она писала мне: «Привезите с собой вашу кузину восхитительную — очаровательную — милую. Это будет великолепно — приятно», с такой непреложностью подменяя обычное нарастание, ожидаемое тем, кто получал это письмо, что в конце концов я изменил свое мнение относительно этих diminuendo, считая их преднамеренными и находя в них тот же испорченный вкус, — переделанный на светский лад, — заставлявший Сент-Бёва нарушать каждое словосочетание, искажать каждое мало-мальски привычное выражение. Два направления, восходящие, по всей вероятности, к двум различным мастерам слога, сталкивались в этом эпистолярном стиле, причем второе из них побуждало г-жу де Камбремер искупать банальность своих многочисленных эпитетов, располагая их по нисходящей гамме, избегая концовки полного соответствия. Зато я был склонен видеть в этих градациях обратного порядка не изысканность вкуса, как в случае, когда они принадлежали перу вдовствующей маркизы, а неумелую попытку, каждый раз, когда они употреблялись ее сыном маркизом или ее кузинами. У них в роду до самой отдаленной ступени, вследствие поклонения и подражания тете Зелии, правило трех эпитетов оставалось в большой чести, так же как и определенная восторженная манера останавливаться и набирать дыхание в середине фразы. Подражание, вошедшее, впрочем, в плоть и кровь; и когда в этом семействе маленькая девочка с раннего возраста запиналась в разговоре, проглатывая слюну, то говорили: «Это у нее от тети Зелии»; было ясно, что впоследствии ее губки должны будут опушиться усиками, и тогда давали себе обещание непременно содействовать развитию ее будущих музыкальных способностей. Отношения Камбремеров с г-жой Вердюрен вскоре не замедлили стать менее хорошими, чем со мной, на основании различных причин. Они собирались пригласить ее. «Молодая» маркиза говорила мне с пренебрежением: «Я не вижу, почему бы нам не пригласить эту женщину, на даче можно видеться с кем угодно, это не может иметь последствий для дальнейшего». Но, по существу, довольно заинтересованные ею, они не переставали советоваться со мной, каким образом им осуществить свое стремление проявить необходимую вежливость. Я подумал, что так как к обеду они пригласили нас, Альбертину и меня, с друзьями Сен-Лу, местными аристократами, владельцами Гурвильского замка, представлявшими собой нечто более крупное, чем нормандские Поскребыши, до которых г-жа Вердюрен, сохраняя безучастный вид, была, однако, большая охотница, то я посоветовал Камбремерам пригласить с ними и Хозяйку. Но владельцы замка в Фетерне, то ли из страха (они были очень робки) не угодить своим аристократическим знакомым, то ли опасаясь (они были очень наивны), что г-н и г-жа Вердюрен соскучатся с людьми, не принадлежавшими к интеллектуальной среде, то ли еще не решаясь (настолько они были проникнуты духом рутины, который не был оплодотворен опытом) смешать разные жанры, поступить «неподобающе», заявили, что это плохо вяжется вместе, не «попадает в цель», и лучше приберечь г-жу Вердюрен (которую можно пригласить со всей ее маленькой группой) до другого обеда. А для ближайшего — великосветского, с друзьями Сен-Лу — они пригласили из маленького ядра только Мореля, косвенно желая осведомить г-на де Шарлюса, какое блестящее общество они принимают, и считая, что присутствие музыканта будет известным развлечением для гостей, ибо они собирались попросить его принести скрипку. К нему присовокупили Котара, поскольку г-н де Камбремер назвал его душой общества и заявил, что он «очень хорошо выглядит» на обеде; кроме того, может оказаться очень удобным иметь хорошие отношения с доктором — на случай, если кто заболеет. Но его пригласили одного, не желая «связываться с женщиной». Г-жа Вердюрен была оскорблена, узнав, что ее обошли, а двое из числа маленькой группы были приглашены на обед в Фетерне, «в тесном кругу». Она продиктовала доктору, первым движением которого было принять приглашение, надменный ответ, гласивший: «Мы обедаем сегодня у госпожи Вердюрен», — с множественным числом, долженствующим проучить Камбремеров и показать им, что Котар был неотделим от своей супруги. Что же касается Мореля, то, непосредственно избрав для себя линию невежливого поведения, он тем самым избавил г-жу Вердюрен от необходимости ее предначертания, и вот как это случилось. Если в вопросе личных удовольствий он придерживался в отношении г-на де Шарлюса известной независимости, огорчавшей барона, то мы видели, что влияние последнего сказывалось гораздо сильнее в других областях, так например он расширил его музыкальные понятия и придал большую строгость его виртуозному стилю. Но в этом пункте нашего рассказа это еще не более, чем влияние. Зато существовала область, в которой Морель слепо принимал на веру и тотчас исполнял, что бы ни сказал г-н де Шарлюс. Слепо и крайне опрометчиво, ибо наставления г-на де Шарлюса не только были неверны, но даже, если они были хоть сколько-нибудь приемлемы для знатного дворянина, то, когда Морель следовал им в буквальном смысле, они становились просто смехотворны. Область, где Морель становился таким доверчивым и покорным своему наставнику, была не что иное, как великосветское общество. До знакомства с г-ном де Шарлюсом скрипач не имел ни малейшего понятия о светском обществе и принял в буквальном смысле высокомерный и суммарный набросок, начертанный для него бароном. «Существует ограниченное число старинных родовых фамилий, — сказал ему г-н де Шарлюс, — прежде всего Германты, насчитывающие до четырнадцати браков с королевским домом Франции, что является особенно лестным для королевского дома, ибо Альдонсу де Германт, а не Людовику Толстому, его единокровному младшему брату, должен был по праву отойти французский престол. Во времена Людовика XIV мы облеклись в траур по старшему брату короля, поскольку его мать была и нашей бабушкой; гораздо ниже Германтов можно указать род Ла-Тремуй, потомков королей Неаполитанских и графов де Пуатье; д'Юзесы, — не очень древний род, но из них были самые первые пэры, Люины — недавний род, но с блестящими брачными партиями; Шуазели, Аркуры, Ларошфуко. Прибавьте еще Ноайлей, минуя графа Тулузского, Монтескью, Кастелланов, и, если память мне не изменяет, это и все. Что же касается всех этих господчиков, носящих фамилию маркиза де Камбремера или Чорт-тебя-подери, нет никакой разницы между ними и последним солдатом вашего полка. Будете ли вы удовлетворять свои неотложные нужды у графини Кака или у баронессы Пипи — это одно и то же, вы только скомпрометируете себя и ошибетесь, приняв замаранную тряпку за клозетную бумагу. Это нечистоплотно». Морель благоговейно выслушал этот урок истории, быть может слишком уж схематичный; теперь он мог судить об этих явлениях, как настоящий Германт, и жаждал случая встретиться с мнимыми Ла Тур д'Овернь, стремясь дать им понять в пренебрежительном пожатии руки, что он далеко не принимает их всерьез. А в отношении Камбремеров наступил момент, когда он мог наконец показать им, что они ведь не более как «последний солдат его полка». Он не ответил на их приглашение и лишь в назначенный день извинился телеграммой, за час до обеда, в восторге, что он поступает как чистокровный принц. Надо, впрочем, добавить, что трудно вообразить, насколько в общем г-н де Шарлюс мог быть несносным, мелочным и даже просто глупым, со всем его остроумием, во всех тех случаях, когда были затронуты дурные стороны его характера. Действительно, можно сказать, что они являлись как бы неизлечимой болезнью его духа. Кто не замечал того факта, как на женщинах, так и на мужчинах, выдающихся своим умом, но страдающих излишней нервозностью, что если они счастливы, спокойны и удовлетворены окружающей их обстановкой, то приводят в восхищение своими редкостными качествами, и поистине их устами глаголет мудрость. И вот какая-нибудь мигрень, небольшой укол в самолюбие могут все изменить. Этот светлый ум, сделавшись внезапно резким, судорожным и ограниченным, реагирует только раздраженной, подозрительной и кокетливой речью, будто намеренно стараясь произвести самое отталкивающее впечатление. Камбремеры очень сильно рассердились, и за этот промежуток времени другие инциденты вызвали определенную натянутость в их отношениях с маленьким кланом. Как-то мы возвращались вместе, — оба Котара, Шарлюс, Бришо, Морель и я, с обеда в Ла-Распельер, а Камбремеры, которые были приглашены к завтраку своими друзьями в Арамбувиле, оказались нашими попутчиками, когда мы ехали на обед. «Вот вы такой любитель Бальзака и умеете распознать его героев в современном обществе, — сказал я г-ну де Шарлюсу, — не находите ли вы, что эти Камбремеры точно вырвались из романа «Сцены из провинциальной жизни»?» Но г-н де Шарлюс, точно он бесспорно принадлежал к числу их друзей, а я задел его своим замечанием, внезапно обрезал меня: «Вы говорите так, потому что жена далеко превосходит мужа», — сказал он мне сухим тоном. — «Да я вовсе не хотел сказать, что она провинциальная Муза или госпожа де Бержетон, хотя…» Г-н де Шарлюс снова перебил меня: «Скажите, скорее госпожа де Морсоф». Поезд остановился, и Бришо сошел. «Мы напрасно старались делать вам знаки, вы просто ужасны». — «То есть как?» — «Ну да, разве вы не замечали до сих пор, что Бришо без памяти влюблен в госпожу де Камбремер?» Я ясно увидел по лицу Котаров и Чарли, что на этот счет в маленьком ядре не оставалось ни тени сомнения. Сперва я подумал, не являлось ли это лишь кознями с их стороны. «Ну да, разве вы не заметили, как он смутился, когда вы заговорили о ней», — продолжал г-н де Шарлюс, желая проявить свою опытность в отношении женщин и распространяясь о том чувстве, которое они внушают, с самым естественным видом, словно оно было наиболее свойственным ему. Но ведь один его тон какой-то двусмысленной отцовской нежности со всеми молодыми людьми, — несмотря на исключительную любовь к Морелю, — сам противоречил себе, когда он притворялся мужчиной, любящим женщин. «Ох, уж эти дети, — произнес он высоким, слащавым и размеренным голосом, — надо им все втолковать, они невинны как новорожденный младенец, они не могут определить, когда мужчина влюблен в женщину. В вашем возрасте я был более продувной», — прибавил он, ибо он любил употреблять уличные выражения, — отчасти потому, что они нравились ему, отчасти, чтобы не показать, воздерживаясь от них, что ему приходится якшаться с людьми, обычно пользующимися этим словарем. Несколько дней спустя я должен был сдаться перед очевидностью и признать, что Бришо влюблен в маркизу. На свое несчастье, он неоднократно посещал ее завтраки. Г-жа Вердюрен сочла необходимым и своевременным положить этому предел. Помимо пользы, что она предвидела в таком вмешательстве для общей политики ядра, она начинала питать к подобным объяснениям и вызываемым ими драмам все большую склонность, что нередко безделье порождает как в аристократических, так и в буржуазных кругах. Был день великих треволнений в Ла-Распельер, когда заметили, что г-жа Вердюрен пропадала целый час с Бришо, которому, как мы узнали впоследствии, она заявила, что г-жа де Камбремер просто смеется над ним, что он — притча во языцех в ее салоне, что он позорит свой преклонный возраст, компрометирует свое положение в педагогическом мире. Она дошла до того, что заговорила в трогательных выражениях о прачке, с которой он жил в Париже, и об их маленькой дочери. Она одержала победу, Бришо перестал ездить в Фетерн, но горе его было так глубоко, что в течение двух дней опасались, как бы он окончательно не потерял зрения, во всяком случае болезнь его сделала такой скачок вперед, что она уже не покидала его. Между тем Камбремеры, сильно негодуя на Мореля, пригласили один раз с нарочитой целью г-на де Шарлюса без него. Не получая ответа от барона, они испугались, не сделали ли промаха, и, считая злопамятность дурным советчиком, написали запоздалое приглашение Морелю, — глупость, заставившая усмехнуться г-на де Шарлюса, как лишнее подтверждение его авторитета. «Вы ответите от нас обоих, что я принимаю приглашение», — сказал барон Морелю. Когда наступил день обеда, все собрались в ожидании в большом салоне в Фетерне. Камбремеры, в действительности, давали обед самому шикарному цвету аристократии в лице г-на и г-жи Фере. Но они так боялись при этом не угодить г-ну де Шарлюсу, что хотя познакомились с четой Фере через г-на де Шевреньи, г-жу де Камбремер бросило в жар, когда в день обеда последний приехал в Фетерн с визитом. Начали придумывать всяческие предлоги, стремясь отослать его как можно скорее в Босолейль, и все же не успели, ибо он столкнулся во дворе с Фере, которые были столько же шокированы при виде его изгнания, сколь велико было его смущение. Но Камбремеры стремились любой ценой помешать встрече г-на де Шарлюса с г-ном де Шевреньи, считая последнего провинциалом, на основании тех оттенков, которыми пренебрегают в семейном кругу, но учитывают в присутствии посторонних, хотя последние как раз оказываются единственными людьми, не замечающими их. Ведь неприятно показывать своих родственников — доныне таких, какими мы уже перестали быть. В отношении г-на и г-жи Фере нужно отметить, что они были в высшей степени теми людьми, которых обычно называют «люди с хорошим положением». В глазах общества, определявшего их таким образом, конечно, и Германты, и Роганы, и еще многие другие были также людьми с «хорошим положением», но ведь одно их имя уже не нуждалось в этом прибавлении. Тогда как далеко не все знали знаменитое происхождение матери г-на Фере и необыкновенно замкнутый круг, в котором вращались она и ее супруг, поэтому, когда их представляли, то в качестве пояснения всегда добавляли, что это люди «с самым лучшим положением». Не самая ли неизвестность их имени приводила их к этому высокомерному отчуждению? Во всяком случае остается фактом, что чета Фере не бывала даже у людей, с которыми могли бы поддерживать отношения Ла-Тремуй. Надо было обладать тем положением королевы побережья, что присвоила себе старая маркиза де Камбремер в Ламанше, чтобы чета Фере ежегодно соизволила бывать на ее утренниках. Камбремеры пригласили их к обеду и очень рассчитывали на впечатление, которое должен был произвести на них г-н де Шарлюс. Осторожно осведомили их, что он в числе приглашенных. Случайно г-жа Фере не была знакома с ним. Г-жа де Камбремер ощутила при этом живейшее удовлетворение, и улыбка химика, впервые пробующего сделать соединение из двух чрезвычайно важных элементов, мелькнула на ее лице. Дверь открылась, и г-жа де Камбремер чуть не упала в обморок при виде одного Мореля. Подобно государственному секретарю, которому поручено принести извинения министра, или морганатической супруге, которая должна выразить сожаление от лица внезапно занемогшего принца (как обычно поступала г-жа де Кленшан в отношении герцога д'Омаль), Морель произнес самым небрежным тоном: «Барон не приедет. Он как будто нездоров, по крайней мере я думаю, что это является причиной, я не виделся с ним на этой неделе», — добавил он, повергая в полное отчаяние г-жу де Камбремер своими последними словами, ибо она только что уверяла г-на и г-жу Фере, что Морель неотступно состоит при г-не де Шарлюсе. Камбремеры притворились, что отсутствие барона доставило лишь удовольствие их собранию, и потихоньку от Мореля говорили своим гостям: «Мы обойдемся без него, не правда ли, нам будет еще веселее». Но они были в ярости, подозревали новые происки г-жи Вердюрен, и так, переходя от недоразумения к недоразумению, когда последняя опять пригласила их в Ла-Распельер, г-н де Камбремер, не будучи в состоянии отказать себе в удовольствии снова увидеть свой дом и очутиться в маленьком кружке, приехал однако без жены, упомянув, что маркиза в отчаянии, так как доктор не разрешает ей выходить из комнаты. Этим полуприсутствием Камбремеры полагали в одно и то же время проучить г-на де Шарлюса и показать Вердюренам, что в отношении их они придерживаются самой строгой вежливости, как когда-то чистокровные принцессы провожали герцогинь, но лишь до середины соседней комнаты. По прошествии нескольких недель ссора была в самом разгаре. Г-н де Камбремер пробовал давать мне объяснения: «Я должен вам сказать, что нам очень трудно с господином де Шарлюсом. Он крайний дрейфусар». — «Да нет же!» — «Нет, да… Во всяком случае его кузен, принц Германтский, принадлежит к их числу, их достаточно обвиняют в этом. Ведь мои родственники очень следят за этим. Я не могу бывать у таких людей, я поссорюсь со всей своей родней». — «Но если принц Германтский — дрейфусар, то все складывается как нельзя лучше, — сказала г-жа де Камбремер, — ведь Сен-Лу, который, как говорят, женится на его племяннице, тоже принадлежит к их числу. Может быть, это даже повод для брака». — «Но, дорогая моя, не говорите, что Сен-Лу, которого мы так любим, тоже дрейфусар. Нельзя же так легкомысленно распространять подобные слухи, — сказал г-н де Камбремер. — Вы его скомпрометируете в военных кругах». — «Он был когда-то дрейфусаром, а теперь нет, — сказал я г-же де Камбремер. — А вот, что касается его женитьбы на мадмуазель де Германт-Брассак, — правда ли это?» — «Об этом только и говорят, но ведь вам лучше знать». — «Я повторяю вам, что он сам сказал мне, что он дрейфусар, — сказала г-жа де Камбремер. — В конце концов это простительно, Германты наполовину немцы». — «Вы вполне можете сказать это относительно Германтов с улицы Варенн, — сказал Канкан. — Но Сен-Лу — это другой коленкор; мало ли что у него вся родня из немцев, его отец отстаивал свои права на титул французского вельможи, прежде всего вернулся на военную службу в 1871 году и был убит на войне самым благородным образом. Хотя я очень настаиваю на этом, однако не следует преувеличивать ни в ту ни в другую сторону. In medio… virtus, — ах, вот я уже не могу вспомнить. Это одна из фраз, которые произносит доктор Котар. Вот у кого всегда есть что сказать. Вам надо было бы держать здесь маленького Ларусса». Желая умолчать относительно латинской цитаты и отклонить разговор о Сен-Лу, где, по мнению ее супруга, она только что допустила бестактность, г-жа де Камбремер снова накинулась на Хозяйку, ссора с которой нуждалась в еще больших пояснениях. «Мы охотно сдали Ла-Распельер госпоже Вердюрен, — сказала маркиза. — Только она почему-то решила, что вместе с домом и всем тем, что она считает возможным присвоить себе, как эксплуатация лугов, старинные обивки, всякие вещи, отнюдь не входящие в аренду, — у нее будет больше прав на дружбу с нами. Это же абсолютно разные вещи. Наша ошибка была в том, что мы попросту не действовали через управляющего или через контору. В Фетерне это не может иметь значения, но я уже заранее вижу лицо моей тетки де Шнувиль, если в мой приемный день приплелась бы мамаша Вердюрен в растрепанных космах. А если говорить о господине де Шарлюсе, естественно, что он знаком с очень приличными людьми, но у него есть и сомнительные знакомства. Я выясняла». Когда ее закидали вопросами, г-жа де Камбремер сказала: «Говорят, что он содержал какого-то господина Моро, Мориль, Морю, — я не знаю точно. Это не имеет никакого отношения к Морелю-скрипачу, само собой разумеется, — добавила она, покраснев. — Когда я уяснила себе, что госпожа Вердюрен вообразила, будто она в праве рассчитывать на визиты в Париже, снимая у нас помещение в Ламанше, то я увидела, что пора разрубить узел».