Видный парижский издатель, приехавший с визитом и думавший, что его попросят остаться, внезапно и поспешно собрался уезжать, поняв, что он недостаточно элегантен для маленького клана. Это был человек высокий и полный, жгучий брюнет, видимо усидчивый, с признаками какой-то резкости. Он напоминал эбеновый разрезной нож.

Г-жа Вердюрен, которая, чтобы встретить нас в своей огромной гостиной, где колосья, маки, полевые цветы, собранные в тот же день, чередовались с их одноцветными живописными изображениями, созданными двести лет тому назад художником с безупречным вкусом, поднялась на миг, оторвавшись от карт, в которые она играла со старинным приятелем, и попросила у нас разрешения в две минуты закончить партию, продолжая с нами разговор. Впрочем, то, что я сказал ей о моих впечатлениях, было для нее не вполне приятно. Во-первых, я был шокирован, узнав, что она и ее муж каждый день возвращаются домой задолго до часа этих закатов, которые с береговых утесов представляли столь прекрасное зрелище и зрелище еще более прекрасное — с террасы Ла-Распельер, ради которых я готов был проехать многие мили. «Да, это ни с чем несравнимо, — небрежно сказала г-жа Вердюрен, бросив взгляд на огромные окна, представлявшие собой каждое стеклянную дверь. — Хоть мы все время видим это, нам никогда не надоедает», — и снова обратила свои взгляды на карты. Однако самый мой восторг усиливал мою требовательность. Я жаловался, что не вижу из гостиной Дарнетальских скал, которые, по словам Эльстира, бывали восхитительны в этот момент, когда они преломляли столько красочных лучей. «О, вы не можете увидеть их отсюда, для этого надо было бы пройти в конец парка, до «вида на залив». Я сведу вас туда, если вы хотите», — прибавила она томно. — «Да полно, что ты, мало тебе тех болей, которые ты вынесла на днях, ты хочешь снова их испытать. Он еще приедет к нам, в другой раз полюбуется видом на залив». Я не настаивал, я понял, что Вердюренам достаточно знать, что этот солнечный закат является принадлежностью их гостиной или их столовой, подобно какой-нибудь великолепной картиной, подобно драгоценной японской эмали, которая оправдывала бы высокую цену, назначаемую им за Ла-Распельер со всей обстановкой, но к которой они редко поднимали взгляды; главное для них было в том, чтобы приятно жить здесь, гулять, вкусно есть, беседовать, принимать приятных знакомых, которых они занимали игрой на бильярде, угощали тонкими обедами, весело поили чаем. Однако впоследствии я увидел, как умно они изучили эти места, совершая со своими гостями прогулки столь же «неопубликованные», как и музыка, которую они слушали с ними. Роль, которую в жизни г-на Вердюрена играли цветы Ла-Распельер, дороги вдоль берега моря, старые дома, неизвестные церкви, была так велика, что те, кто видел его только в Париже и заменял городской роскошью жизнь на берегу океана и среди природы, с трудом могли понять, как он рисует себе свою собственную жизнь и какую значительность придают ему ее радости в его же собственных глазах. Эта значительность еще возрастала в силу того, что Вердюрены были убеждены, что Ла-Распельер, которую они собирались купить, единственное в своем роде имение. То превосходство, которое их самолюбие заставляло их приписывать Ла-Распельер, послужило в их глазах оправданием моему энтузиазму, который, если бы не это, немного раздражил бы их ввиду тех разочарований, которые он влек за собой (подобных тому, что я когда-то испытал, слушая Берму) и в которых я им чистосердечно признался.

— Я слышу, что ландо возвращается, — вдруг прошептала Хозяйка. Вкратце отметим, что г-жа Вердюрен, даже независимо от неизбежных изменений, связанных с возрастом, уже не напоминала ту, которой она была в далекую пору, когда Сван и Одетта слушали у нее маленькую фразу. Когда играли эту фразу, ей даже и не приходилось прибегать к тому изнеможенно-восторженному выражению, которое прежде принимало ее лицо, ибо теперь это выражение стало ее лицом. Под воздействием бесчисленных невралгий, повод к которым давала музыка Баха, Вагнера, Вентейля, Дебюсси, лоб г-жи Вердюрен принял огромные пропорции, словно часть тела, изуродованная долгим ревматизмом. Ее виски, подобные двум прекрасным сферам, пылающим, наболевшим, молочно-белым, где вечно звучит гармония, осенялись по бокам серебристыми прядями и провозглашали от имени Хозяйки, которая теперь даже не имела надобности говорить это сама: «Я знаю, что меня ожидает сегодня вечером». Ее черты уже не старались выразить в последовательном порядке чрезмерно сильные эстетические впечатления, ибо сами они как бы превратились в их постоянное выражение, застывшее на этом лице, изможденном и надменном. Это проявлявшееся во всем смирение перед муками, которые всегда в близком будущем готовит Прекрасное, и мужество, которое нужно для того, чтобы надеть платье, когда еле оправляешься от последней сонаты, имели следствием, что лицо г-жи Вердюрен, даже когда она слушала самую жестокую музыку, хранило презрительно-бесстрастное выражение и что она даже отворачивалась, глотая свои две щепотки аспирина.

— А! Да вот они, — с облегчением воскликнул г-н Вердюрен, видя, как перед Морелем, за которым следовал г-н де Шарлюс, отворяется дверь.

Г-н де Шарлюс, для которого обедать у Вердюренов значило ехать отнюдь не в свет, а в предосудительное место, был смущен, как школьник, впервые входящий в публичный дом и бесконечно почтительный к его хозяйке. Вот почему всегдашнее желание г-на де Шарлюса казаться мужественным и холодным было побеждено (когда он появился в открытой двери) теми представлениями о традиционной вежливости, которые пробуждаются в нас, как только робость разрушает искусственную позу и обращается с призывом к области подсознательного. Когда подобное чувство инстинктивной и атавистической вежливости по отношению к незнакомым сказывается в человеке типа Шарлюса, независимо от того, аристократ он или буржуа, — направлять его первые шаги в новом для него салоне берется всегда душа какой-нибудь родственницы, подающая ему помощь, точно богиня, или воплощающаяся в него, как в своего двойника, придавая ему и соответствующую позу, пока он добирается до хозяйки дома. Так, молодой художник, воспитанный благочестивой кузиной-протестанткой, войдет с опущенной и трясущейся головой, возведя глаза к небу, вцепившись руками в незримую муфту, воспоминание о которой, так же как ее реальное и спасительное присутствие, помогает смущенному артисту миновать без агорафобии полное бездн пространство, отделяющее переднюю от маленькой гостиной. Вот так же, много лет тому назад, эта благочестивая родственница, память о которой руководит им сейчас, входила в комнату с видом столь плачевным, что все задавали себе вопрос, о каком несчастье она пришла возвестить, но с первых же ее слов становилось понятно, так же как теперь с художником, что она после званого обеда приехала сделать визит. В силу того же самого закона, который требует, чтобы жизнь, в интересах еще не совершившегося акта, заставляла служить себе, обращала в свою пользу, извращала, их унижая, наиболее достойные уважения, порою — самые священные и только иногда — наиболее невинные дары прошлого, — хотя, правда, в последнем случае он выливается в особые формы, — племянник г-жи Котар, огорчавший свое семейство своими женственными манерами и кругом своих знакомств, входил всегда с радостным видом, как будто он явился, чтобы сделать вам сюрприз или возвестить вам о получении наследства, озаренный счастьем, о причине которого, связанной с неосознанными наследственными свойствами и несоответствующим ему полом, бесполезно было бы его спрашивать. Он ходил, приподнимаясь на носки, сам удивлялся, что не держит в руках бумажника с визитными карточками, протягивая руку, открывал рот сердечком, как это делала его тетка, и единственный его беспокойный взгляд устремлялся к зеркалу, в котором он, хотя у него ничего не было на голове, словно хотел проверить, не криво ли надета шляпа, — вопрос, который однажды г-жа Котар задала Свану. Что касается г-на де Шарлюса, которому общество, где он жил, являло разнообразные примеры, особого рода арабески учтивости, и наконец внушало ту максиму, что в известных случаях надо уметь ради маленьких простых буржуа проявлять и пускать в ход свои самые редкостные и обычно приберегаемые про запас чары, то он как-то суетливо, жеманно и с той округлостью в движениях, которая, словно на него надели юбку, делала более размашистой его походку и вместе с тем стесняла ее, направился к г-же Вердюрен, с виду такой довольный и польщенный, что можно было подумать, будто ему оказали чрезвычайную милость, представив ей. Его слегка наклоненное вперед лицо, на котором выражение удовлетворенности спорило с благопристойной манерностью, покрылось маленькими благодушными морщинками. Можно было подумать, что это идет г-жа де Марсант, настолько в эту минуту в нем сказывалась женщина, которую природа по ошибке воплотила в тело г-на де Шарлюса. Правда, барон потратил немало мучительных усилий, чтобы замаскировать эту ошибку и придать мужественность своему облику. Но едва только он добивался этого, в то же время, однако, сохраняя свои вкусы, как эта привычка чувствовать по-женски снова придавала ему женственный облик, теперь порождаемый уже не наследственностью, а личной жизнью. А так как мало-помалу он дошел до того, что даже о фактах общественных начал думать на женский лад, и притом не отдавая себе в этом отчета, — ибо если мы перестаем замечать, что лжем, то это не только результат лжи, расточаемой перед другими, но и лжи перед самими собой, — то, хотя он и заставил свое тело (в тот миг, когда входил к Вердюренам) выразить всю учтивость важного аристократа, это тело, уразумевшее то, чего г-н де Шарлюс уже не понимал, пустило в ход, — и еще в такой мере, что барон заслужил бы эпитет «ladylike», — все обольстительные средства важной аристократки. Впрочем, есть ли возможность, говоря об облике г-на де Шарлюса, совершенно отвлечься от того факта, что сыновья, не всегда похожие на отцов, даже если они не страдают извращениями и не равнодушны к женщинам, своим лицом оскверняют память матери. Но оставим в стороне то, что заслуживало бы особой главы, — оскверненную память о матерях.