Литмир - Электронная Библиотека

Несколько дней спустя, когда мы находились в танцевальном зале бальбекского казино, вдруг вошли сестра и кузина Блока, которые теперь обе стали очень хорошенькие, но которым из-за моих приятельниц я больше не кланялся, ибо младшая — кузина — жила, как это всем было известно, с актрисой, с которой она познакомилась еще в первый мой приезд. Андре, услышав какой-то намек на это, сделанный вполголоса, сказала мне: «О! К этим вещам я отношусь так же, как Альбертина, — нам обеим ничто так не противно, как это». Что же касается Альбертины, то, сидя рядом со мной на диванчике и разговаривая со мной, она повернулась спиной к этим двум девушкам неприличного поведения. И все же я заметил, что еще до того, как она переменила позу, в тот момент, когда появились мадмуазель Блок и ее кузина, в глазах моей приятельницы возникла та резкая и глубокая сосредоточенность, которая лицу резвой девушки придавала серьезное, даже значительное выражение и сменялась у нее грустью. Но Альбертина тотчас же обратила ко мне свой взгляд, все же какой-то странно неподвижный и задумчивый. Когда мадмуазель Блок и ее кузина, которые очень громко смеялись и испускали малоприличные крики, наконец ушли, я спросил Альбертину, не есть ли маленькая блондинка (подруга актрисы) та самая, которая вчера получила приз на цветочном корсо. «Ах! Я не знаю, — сказала Альбертина, — разве одна из них блондинка? Должна вам сказать, что они меня особенно не интересуют, я никогда не разглядывала их. Разве одна из них блондинка?» — обратилась она тоном вопросительным и небрежным к трем своим подругам. Так как дело шло о лицах, которых Альбертина каждый день встречала на дамбе, то это неведение показалось мне чем-то преувеличенным, если даже не притворным. «Они как будто тоже не особенно разглядывают нас», — сказал я Альбертине, может быть строя гипотезу, впрочем не вполне ясно продуманную мной, что в том случае, если Альбертина любит женщин, я избавлю ее от всяких сожалений, показав ей, что она не привлекла их внимания и что вообще не принято, даже у самых испорченных, интересоваться девушками, которых они не знают. — «Они нас не разглядывали? — необдуманно ответила мне Альбертина. — Они все время только этим и занимаются». — «Но вы же не можете это знать, — сказал я ей, — вы сидели к ним спиной». — «Ну, а это?» — ответила она мне, показывая на вделанное в стену, против нас, большое зеркало, которого я не заметил и с которого, как я это понял теперь, моя приятельница, разговаривая со мной, все время не сводила своих красивых глаз, полных беспокойства.

С того дня, когда Котар вошел со мной в маленькое энкарвильское казино, Альбертина уже не казалась той, что прежде, хотя я и не разделял мнение, высказанное Котаром; вид ее вызывал во мне гнев. Я сам изменился в той мере, в какой она казалась мне иной. Я больше уже не желал ей добра; в присутствии ее, также и в отсутствии, если только мои слова могли быть переданы ей, я говорил о ней самые обидные вещи. Впрочем, бывали и передышки. Однажды я узнал, что Альбертина и Андре приняли приглашение от Эльстира… Я не сомневался в том, что приглашение они приняли в надежде на то, что по пути домой им, словно каким-нибудь воспитанницам из пансиона, удастся позабавиться, передразнивая девушек неприличного поведения, и испытать, не признаваясь в этом, наслаждение своей девственностью, при мысли о котором сердце у меня сжималось; я, без предупреждения, лишь бы смутить Альбертину и лишить ее удовольствия, на которое она рассчитывала, неожиданно пришел к Эльстиру. Но там я встретил только Андре. Альбертина выбрала другой день, в который там должна была быть ее тетка. Тут я сказал себе, что, должно быть, Котар ошибся; благоприятное впечатление, которое произвело на меня присутствие Андре без ее подруги, еще сохранялось и настраивало меня на более мягкий лад по отношению к Альбертине. Но это продолжалось не больше времени, чем периоды мимолетного улучшения, наступающие в состоянии тех слабых здоровьем людей, которые от какого-нибудь пустяка снова становятся больны. Альбертина вызывала Андре на игры, которые, хотя, может быть, и не заходили особенно далеко, все же были не совсем невинны; страдая от этого подозрения, я в конце концов прогонял его. Едва я избавлялся от него, как оно возрождалось в другой форме. Вот я видел, как Андре с той грациозностью, что была ей присуща, ласкаясь кладет голову на плечо Альбертины, целует ее в шею, полузакрыв глаза; или они обменивались быстрым взглядом; или кому-нибудь случалось обронить слово о том, что он видел их, когда они вдвоем шли купаться, — всё мелочи, которыми обычно полна окружающая нас атмосфера и которые в течение целого дня воспринимаются большинством людей, не принося вреда их здоровью и не влияя на их настроение, но становятся источником боли и новых страданий для человека предрасположенного. Порою я, даже и не видя Альбертины, даже ничего не слыша о ней, вдруг вспоминал какую-нибудь позу, в которой Альбертина сидела подле Жизели и которая показалась мне в то время невинной: теперь ее было достаточно, чтобы уничтожить спокойствие, которое мне вновь удалось обрести, — мне даже не нужно было дышать отравленным воздухом, я, как сказал бы Котар, сам вводил в себя яд. Тогда мне приходило на ум все, что я знал о любви Свана и Одетты, о том, как Сван всю жизнь бывал обманут. В сущности, если вдуматься, то гипотеза, позволившая мне мало-помалу создать себе представление о характере Альбертины в его целом и мучительно истолковывать каждый момент в жизни, которую я не мог проверить полностью, была воспоминанием, навязчивой мыслью о характере г-жи Сван, каким мне его описывали. Рассказы о нем способствовали тому, что впоследствии моя фантазия строила предположение, будто Альбертина, вовсе не будучи хорошей девушкой, может обладать такой же безнравственностью, таким же свойством обманывать, как старая развратница, и я начинал думать обо всех тех страданиях, которые ждали бы меня в том случае, если бы я когда-нибудь должен был полюбить ее. Однажды, стоя перед Гранд-отелем, на моле, где все мы были вместе, я обратился к Альбертине с самыми жестокими и самыми обидными словами, и Роземонда сказала: «Ах! Как вы все-таки переменились к ней, раньше всё было для нее, она была всё, а теперь уже ни на что и не годится». Чтобы еще резче подчеркнуть мое отношение к Альбертине, я собирался наговорить всевозможных любезностей по адресу Андре, которая, если и была подвержена тому же пороку, все же, как мне казалось, более заслуживала снисхождения, ибо она была болезненна и страдала неврастенией, как вдруг на перпендикулярной к молу улице, на углу которой мы стояли, появилась коляска г-жи де Камбремер, запряженная двумя лошадьми, которые бежали мелкой рысцой. Председатель суда, который в эту минуту направлялся к нам, мгновенно, едва только разглядел эту коляску, отскочил назад, чтобы его не увидели вместе с нами; затем, когда, как ему показалось, взгляды маркизы могли бы встретиться с его взглядами, он очень низко поклонился ей. Но коляска, вместо того чтобы продолжать свой путь, как это казалось наиболее естественным, по Морской улице, скрылась во дворе гостиницы. Наверно, после этого прошло минут десять, когда лифтер, совершенно запыхавшись, пришел сообщить мне: «Это маркиза де Камамбер приехала сюда, чтоб повидать мосье. Я подымался наверх, искал в читальной, я нигде не мог найти мосье. К счастью, мне пришло в голову посмотреть на пляже». Он едва кончил свое повествование, как уже, в сопровождении невестки и весьма церемонного господина, ко мне приблизилась маркиза, приехавшая, очевидно, с какого-нибудь утреннего раута или чаепития где-либо по соседству и совершенно сгорбившаяся под бременем не столько старости, сколько целого множества предметов роскоши, которыми она была обвешана, ибо считала, что более любезно и более достойно ее положения — казаться как можно более «одетой» в глазах людей, с которыми ей только что пришлось видеться. В сущности именно этого «десанта» Камбремеров в гостинице так боялась когда-то моя бабушка, желавшая оставить Леграндена в неведенье о том, что мы, быть может, поедем в Бальбек. Мама тогда смеялась над этими опасениями, внушаемыми событием, которое она считала невозможным. И вот наконец оно все-таки произошло, но иным путем и без всякого участия Леграндена. «Можно ли мне остаться, если я вам не помешаю, — попросила меня Альбертина (в глазах которой оставались еще слезы, вызванные теми жестокими словами, которые я ей наговорил, и не без радости замеченные мной, хоть я и притворился, что не вижу их), — мне надо было бы сказать вам кое-что». Шляпа с перьями, увенчанная еще булавкой с сапфиром, небрежно была надета на парик г-жи де Камбремер, точно знак отличия, предъявление которого необходимо, но и достаточно, место — безразлично, изящество — условно, и который не обязательно должен быть неподвижно укреплен. Несмотря на жару, почтенная женщина надела черную накидку, напоминавшую далматику, а поверх ее свисала горностаевая епитрахиль, ношение которой, как казалось, было связано не с температурой и временем года, а с характером самой церемонии. А на груди г-жи де Камбремер золотой кружок, усаженный жемчугами, символ баронства, — висел, прикрепленный к цепочке, точно нагрудный крест. Господин был знаменитый парижский адвокат, дворянского рода, приехавший на три дня в гости к Камбремерам. Это был один из тех людей, которых самая полнота их профессионального опыта заставляет презирать свою профессию и которые, например, говорят: «Я знаю, что хорошо умею защищать, зато мне и неинтересно защищать», или: «Мне больше неинтересно оперировать; я знаю, что оперирую хорошо». Люди умные, артистические, они видят, как их зрелость, щедро обогащаемая успехом, озаряется тем «умом», той «артистичностью», которую за ними признают и их собратья и которая наделяет их чем-то вроде вкуса и разборчивости. Они загораются страстью к живописи не великого художника, но все же художника весьма выдающегося, и на покупку его произведений употребляют немалые доходы, которые приносит им их деятельность. Ле Сиданер был тем художником, которого избрал друг Камбремеров, человек, впрочем, весьма приятный. Он хорошо говорил о книгах, — правда, не о книгах истинных мастеров, а тех авторов, которые мастерски овладели своим пером. Единственно досадный недостаток, который был у этого любителя искусства, состоял в том, что он постоянно пользовался некоторыми совершенно застывшими словосочетаниями, например «в своем большинстве», что придавало всему тому, о чем он собирался говорить, характер чего-то значительного и неполного. По словам г-жи де Камбремер, она воспользовалась поездкой к друзьям, жившим вблизи Бальбека и созвавшим гостей сегодня днем, чтобы затем навестить меня, как она обещала Роберу де Сен-Лу. «Вы знаете, он вскоре должен провести несколько дней в этих краях. Его дядя Шарлюс отдыхает сейчас у своей кузины, герцогини Люксембургской, и господин де Сен-Лу воспользуется случаем повидаться с теткой и заодно заехать в свой прежний полк, где его очень любят, очень ценят. У нас часто бывают офицеры, которые все говорят о нем с бесконечными похвалами. Как это было бы мило, если бы вы доставили нам это удовольствие и приехали к нам в Фетерн». Я представил ей Альбертину и ее подруг. Г-жа де Камбремер назвала наши имена своей невестке. Та, хранившая ледяную холодность с мелкими дворянчиками, с которыми она, как с соседями, должна была общаться, такая сдержанная — из опасения уронить себя, — мне, напротив, с лучезарной улыбкой протянула руку, успокоенная и обрадованная присутствием друга Робера де Сен-Лу, которого последний, обладая большей долей светского лукавства, чем он давал это заметить, изобразил ей весьма близким другом Германтов. В противоположность своей свекрови, г-жа де Камбремер располагала двумя разными формами вежливости. Если бы я был знаком с ней через ее брата Леграндена, то мне на долю в лучшем случае выпала бы первая из них, сухая, невыносимая. Но для друга Германтов ей просто не хватало улыбок. В гостинице помещением, наиболее удобным для приема гостей, была читальня, — это место, некогда столь страшное, куда теперь я входил по десять раз в день и откуда свободно выходил, чувствуя себя хозяином, подобно тем не очень опасным сумасшедшим, которые так давно находятся в лечебном заведении, что врач доверил им ключ от здания. И вот я предложил г-же де Камбремер пройти в читальню. А так как это место уже не представляло для меня никакой прелести, ибо лица вещей меняются для нас так же, как и человеческие лица, то предложение это я сделал, нисколько не волнуясь. Но она отвергла его, предпочитая остаться на свежем воздухе, и мы туг же и уселись на террасе гостиницы. Здесь я нашел и подобрал томик г-жи де Севинье, который мама не успела взять с собой, стремительно спасаясь бегством, когда узнала, что ко мне приехали гости. Она так же, как и бабушка, боялась вторжения посторонних людей и из страха, что не сможет ускользнуть, если даст неприятелю окружить себя, она убегала с такой поспешностью, по поводу которой и мой отец и я всегда шутили. Г-жа де Камбремер в той же самой руке, которой она сжимала ручку зонтика, держала несколько вышитых мешочков, маленькую корзиночку, отделанный золотом кошелек с узорчатыми шнурками и кружевной носовой платок. Мне казалось, что ей удобнее было бы положить эти вещи на стул, но я чувствовал, что неприлично и бесполезно было бы просить ее расстаться с этими украшениями ее пастырской поездки и ее светского священнодействия. Мы смотрели на море, над которым плавно носились разбросанные чайки, словно белые венчики. Опустившись до того обыкновенного «среднего уровня», к которому приводит нас светский разговор, а также и наше желание понравиться, — но не с помощью наших достоинств, неизвестных нам самим, а с помощью того, что, как нам кажется, должны ценить наши собеседники, — я невольно заговорил с г-жой де Камбремер, урожденной Легранден, так, как это мог бы сделать ее брат. «Они, — сказал я, говоря о чайках, — неподвижны и белы, как кувшинки». И в самом деле они казались неподвижными точками, к которым и устремлялись маленькие волны, качавшие их, — так что волны эти, по контрасту, словно оживали, одушевленные каким-то намерением. Маркиза-вдова не уставала восхвалять великолепный вид на море, который у нас был в Бальбеке, и завидовала мне, — она, которая из Ла-Распельер (где, впрочем, она не жила в этом году) видела волны только издали. Она имела две своеобразные привычки, связанные с ее восторженной любовью к искусствам (особенно к музыке) и вместе с тем — с недостатком зубов. Всякий раз, когда она говорила на эстетические темы, ее слюнные железы, — как у некоторых животных в период течки, — начинали выделять слюну в таком изобилии, что в углах рта старой дамы, лишенного зубов, на губах, окруженных совсем маленькими усиками, появлялось несколько капель, которым здесь вовсе было не место. Она тотчас же снова проглатывала их — с глубоким вздохом, точно человек, переводящий дыхание. Если же речь шла о каких-нибудь чрезмерных музыкальных красотах, она в энтузиазме воздымала руки и изрекала какие-нибудь суммарные суждения, энергично прожеванные и в случае надобности приобретавшие и носовой оттенок. Мне же никогда не приходило в голову, что с банального бальбекского пляжа в самом деле может открываться «вид на море», и простые слова г-жи де Камбремер меняли мои взгляды на этот счет. Зато, — и это я сказал ей, — я вечно слышал похвалы бесподобному виду, который открывается из Ла-Распельер, расположенной на вершине холма и где, в большой гостиной с двумя каминами, один ряд окон выходит на море, виднеющееся в конце сада, сквозь листву, и на Бальбек, а другой ряд окон — на долину. «Как вы любезны и как это хорошо сказано: море сквозь листву. Это прелестно, можно сказать… веер». И по глубокому вздоху, имевшему целью задержать слюну и осушить усы, я почувствовал, что комплимент был искренний. Но маркиза, урожденная Легранден, хранила холодность, чтобы выразить презрение, — правда, не к моим словам, но к словам своей свекрови. Впрочем, она не только презирала направление ее ума, но также сожалела о ее любезности, вечно боясь, что у других может сложиться недостаточно высокое мнение о Камбремерах. «И какое милое название, — сказал я. — Хотелось бы узнать происхождение всех этих названий». — «Что касается этого названия, то я могу вам сказать, — мягко ответила мне старая маркиза. — Это родовое поместье моей бабушки Арашпель, род этот не знаменитый, но хороший и очень древний провинциальный род». — «Как не знаменитый? — сухо прервала ее невестка. — В соборе в Байе целое окно занято изображением его герба, а в Авранше, в главной церкви, находятся гробницы нашего рода. Если вас забавляют эти старые названия, — прибавила она, — то вы опоздали на год. Мы добились перевода в приход Крикто, несмотря на все трудности, связанные с переменой епархии, одного старика-священника из местности, где лично у меня есть владения, — это очень далеко отсюда, — из Комбре, где добрый человек впадал в неврастению. К несчастью, морской воздух не пошел ему на пользу при его преклонном возрасте; его неврастения усилилась, и он вернулся в Комбре. Но он, пока был нашим соседом, развлекался тем, что наводил справки во всяких древних грамотах, и написал маленькую брошюру о местных названиях, довольно любопытную. Впрочем, теперь он вошел во вкус, говорят, что свои последние годы он посвящает писанию большого труда о Комбре и его окрестностях. Я пришлю вам его брошюру об окрестностях Фетерна. Это настоящий труд монаха-бенедиктинца. Вы прочитаете в нем очень интересные вещи о нашей старой Распельер, о которой моя свекровь отзывается слишком уж сдержанно». — «Как бы то ни было, — ответила г-жа де Камбремер старшая, — в этом году Ла-Распельер уже не наша и мне не принадлежит. Но чувствуется, что вы по природе художник; вы должны были бы рисовать, а я так рада была бы показать вам Фетерн, который гораздо лучше, чем Ла-Распельер». Ибо с тех пор, как Камбремеры сдали это свое жилище Вердюренам, его возвышенное положение вдруг перестало казаться им тем, чем оно было для них столько лет, утратило свое исключительное в этих краях преимущество, состоявшее в том, что оттуда открывался вид и на море и на долину, но зато внезапно — и слишком поздно — представило то неудобство, что для того, чтобы приехать или уехать, все время нужно было подниматься или спускаться. Словом, можно было подумать, что если г-жа де Камбремер сдала свое имение, то не столько ради приумножения доходов, сколько ради отдыха для лошадей. И, по ее словам, она была в восторге, что в Фетерне море у нее все время так близко, — она, которая в течение столь долгого времени, забывая о тех Двух месяцах, что проводила там, видела море только сверху и как будто в панораме. «Я как бы открываю его в мои годы, — говорила она, — и как я наслаждаюсь им! Это так хорошо. Я за гроши сдала бы Распельер, лишь бы быть вынужденной жить в Фетерне».

42
{"b":"22626","o":1}