Мне, еще неспособному почувствовать вновь физическое влечение, Альбертина все же начинала внушать как бы влечение к счастью. Бывают мечты о нежной взаимности, которые, носясь в нашем сознании, в силу некоей аналогии легко сочетаются с воспоминанием (при условии, чтобы оно уже успело стать несколько смутным) о женщине, с которой нам дано было изведать наслаждение. Это чувство напоминало мне о лице Альбертины в различных его аспектах, более кротких, менее веселых, довольно непохожих на те, которые вызвало бы в моей памяти физическое влечение; и так как к тому же чувство это было менее упорно, чем подобное влечение, то исполнение моего желания я рад был отложить до следующей зимы, не пытаясь увидеться с Альбертиной в Бальбеке до ее отъезда. Но даже среди горя, которое еще не улеглось, возрождается вновь физическое влечение. Лежа в постели, в которой меня ежедневно подолгу заставляли отдыхать, я желал, чтобы Альбертина пришла ко мне и чтоб возобновились наши былые игры. Разве не случается, что в той самой комнате, где у них умер ребенок, супруги вновь сплетаются телами, и у маленького покойника рождается брат. Стараясь отогнать это желание, я подходил к окну, чтобы поглядеть на сегодняшнее море. Как и в первый год, оно редко бывало таким же, как вчера. Но, впрочем, оно нисколько не было похоже на море того первого года, — потому ли, что теперь была весна с ее грозами, потому ли, что, если бы даже я приехал в такое время, как и первый раз, иная погода, более изменчивая, могла бы поселить рознь между этим берегом и морем в иных его аспектах, ленивых, воздушных и мимолетных, — морем, которое в знойные дни на моих глазах дремало у пляжа, еле заметно воздымая свою голубоватую, нежно трепещущую грудь, — потому ли, в особенности, что мои взгляды, наученные Эльстиром улавливать именно те элементы, от которых прежде я предпочитал отвлекаться, теперь подолгу созерцали то, что в первый год они не умели видеть. Столь поражавшая меня в ту пору противоположность между сельскими прогулками, которые я совершал с г-жой де Вильпаризи, и этим неживым, недосягаемым и мифологическим соседством вечного Океана больше не существовала для меня. И временами самое море представлялось мне почти что чем-то сельским. В те, довольно редкие дни, когда стояла действительно хорошая погода, жара проводила по воде, словно по полю, пыльную и белую дорогу, позади которой тонкая верхушка рыболовного судна подымалась, точно деревенская колокольня. Вдали появлялся буксир, от которого видна была лишь дымящая труба, — словно какой-то завод, расположенный на большом расстоянии, — а между тем на горизонте одинокий квадратик, белый и выпуклый, означавший вероятно присутствие паруса, но казавшийся чем-то очень плотным и как бы оштукатуренным, напоминал освещенный солнцем угол одиноко стоящего здания — больницы или школы. А облака и ветер, в те дни, когда они присоединялись к солнцу, довершали если не самое заблуждение, то, по крайней мере, иллюзию, создавшуюся с первого взгляда, впечатление, зарождающееся в нашей фантазии. И чередование пространств, четко отграниченных друг от друга в смысле окраски, подобно тому, как это бывает в полях, где по соседству находятся разные посевы, резкие, желтые и как будто грязные неровности морской поверхности, возвышения, холмы, скрывавшие от взгляда лодку, в которой команда ловких моряков казалась жнецами, собирающими урожай, — все это в грозовые дни создавало из океана нечто столь же разнообразное, столь же плотное, столь же неровное, столь же многолюдное, столь же благоустроенное, как те проезжие дороги, по которым я гулял прежде и прогулки по которым мне вскоре предстояло возобновить. И однажды, не в силах сопротивляться моему желанию, я, вместо того чтобы лечь снова, оделся и отправился в Энкарвиль за Альбертиной. Я хотел просить ее, чтобы она проехала со мной до Дувиля, откуда я направился бы в Фетерн с визитом к г-же де Камбремер и в Ла-Распельер с визитом к г-же Вердюрен. Альбертина ждала бы меня это время на пляже, и мы вернулись бы с ней вместе к ночи. Я сел в маленький поезд местного сообщения, все названия которого, распространенные в этих местах, мне уже и раньше были известны от Альбертины и ее подруг, научивших меня тому, что его именуют то Червячком — ввиду бесчисленных извилин на его пути, то Черепахой — ввиду того, что он еле двигается, Трансатлантиком — по причине ужасной сирены, которая должна была предостерегать прохожих, идущих через рельсы, — Дековилем и Фюни — так как он, хотя отнюдь не будучи фюникулером, взбирался на прибрежные скалы и, не являясь собственно говоря Дековилем, имел колею в шестьдесят сантиметров, — Б. А. Г. — оттого, что он курсировал между Бальбеком и Гральвастом, проходя через Анжервиль, — Трамом и Т. Ю. Н. — так как он входил в состав трамвайной сети Южной Нормандии. В вагоне, в который я сел, я был один; стоял великолепный солнечный день, все задыхались от жары; я опустил синюю штору, которая оставила доступ только тонкой полоске света. Но в тот же миг я увидел бабушку такой, какой она сидела в поезде при нашем отъезде из Парижа в Бальбек, когда, страдая от того, что я пил пиво, она предпочла не смотреть на меня, закрыла глаза и притворилась спящей. Я, который в былое время не мог выносить вида ее страданий, если дедушка пил коньяк, — я причинил ей страдание не только тем, что по указанию постороннего человека отдал дань напитку, пагубному для меня с ее точки зрения, но я добился от нее позволения сполна насладиться им, — более того, моими приступами гнева и припадками удушья я заставил ее помочь мне в этом, принудил ее посоветовать мне это средство в минуту высшего самоотречения, образ которого, безмолвный, полный отчаяния, с глазами, закрытыми, чтобы не видеть, вставал теперь в моей памяти. Это воспоминание, как бы по волшебству, вернуло мне ту душу, которую с некоторых пор я уже готов был утратить. На что была бы мне Альбертина, когда губы мои жили одним только страстным желанием — поцеловать умершую, что мог бы я сказать Камбремерам и Вердюренам, когда мое сердце билось так сильно оттого, что в нем все время укреплялась мука, выстраданная бабушкой. Я не мог оставаться в этом вагоне. Как только поезд остановился в Менвиль-ла-Тентюрьер, я, отказавшись от моих планов, вышел, направился к прибрежным скалам и пошел извилистыми тропинками. Менвиль с недавних пор имел немаловажное значение и своеобразную репутацию, потому что некий директор многочисленных казино, торговец комфортом, построил неподалеку оттуда, с роскошью, не уступавшей по своему безвкусию роскоши какого-нибудь отеля, особого рода заведение, к которому мы еще вернемся и которое, откровенно говоря, было первым публичным домом для фешенебельных людей, построенным на берегу Франции. Он был и единственный. Правда, в каждом порту бывает такое заведение, но годное лишь для матросов и любителей оригинального, которых забавляет видеть, в ближайшем соседстве с незапамятно древней церковью, почти столь же старую, почтенную и обросшую мхом хозяйку дома, которая стоит у его дверей, пользующихся такой дурной славой, и ждет, когда вернутся рыболовные суда.

Оставив в стороне блистательный дом «наслаждений», который дерзко возвышался здесь несмотря на протесты многих семей, тщетно обращавшихся к мэру, я направился к прибрежным скалам и пошел извилистыми тропами в сторону Бальбека. Цветы боярышника звали меня, но я, хоть и слышал, не откликнулся на их зов. Менее пышные, чем цветы яблони, они считали их очень тяжеловесными, хотя и признавали за ними ту свежесть красок, которой обладали эти дочери богатейших поставщиков сидра, одаренные розовыми лепестками. Они знали, что хотя у них и менее пышное приданое, все же их благосклонности добиваются еще упорнее, и даже их помятой белизны им достаточно для того, чтобы нравиться.

Когда я вернулся в гостиницу, консьерж передал мне траурное письмо от имени маркиза и маркизы де Гонвиль, виконта и виконтессы д'Амфревиль, графа и графини де Бернвиль, маркиза и маркизы де Гренкур, графа д'Аменонкур, графини де Менвиль, графа и графини де Франкто, графини де Шаверни, урожденной д'Эглевиль, а почему оно мне было послано, это я понял лишь тогда, когда прочел имена маркизы де Камбремер, урожденной дю Мениль ла Гишар, маркиза и маркизы де Камбремер, и когда я увидел, что покойница, кузина Камбремеров, звалась Элеонорой-Евразией-Эмбертиной де Камбремер, графиней де Крикто. Во всем этом обширном провинциальном роде, перечень членов которого заполнял собой тонкие, жавшиеся одна к другой строки письма, — ни единого буржуа, впрочем также — ни одного известного титула, зато — весь цвет местной аристократии, чьи певучие фамилии — подобно названиям всех любопытных мест в этом краю — оканчивались радостными сочетаниями звуков «виль» или «кур», порою же звучали глуше (оканчиваясь на «то»). Покрытые черепицей своих родовых замков или штукатуркой церковных стен, тряся головой, которая еле возвышалась над сводом или над корпусом здания, и стремясь к одной лишь цели — украситься шатровой крышей на нормандский лад или острой кровлей с башенками, они как будто протрубили сбор всем этим красивым деревенькам, расположенным или разбросанным на пятьдесят миль кругом, и, отсеяв все постороннее, построили их плотными рядами, без единого пробела, на прямоугольной и тесной шахматной доске аристократического письма с черной каймой.