Мы заключены в недрах скалы. Нашей тюрьмой служит круглая пещера с теряющимся во мраке сводом. Большой костер горит в нише, и дым выходит через трещину. Около стены приготовлены постели из мха и шкур. Факелы, вставленные в трещины, наполняют диким красным пламенем эту песчаниковую тюрьму. Здесь проводим мы бесконечные печальные дни.

За входом зорко наблюдает вооруженная группа троглодитов. Мы же совершенно безоружны. Никто из нас не смеет сделать и шага в центральную пещеру.

Шесть арестантов жмутся здесь на шкурах, — шесть, так как с нами здесь и… Алексей Платонович.

Он сидит на камне, — маленький худощавый человечек с физиономией Адольфа Менцеля[9]. Надежда нежно улыбается ему и говорит мне просто:

— Это дядюшка Алексей!

Изобретатель одет в лохмотья кожаной одежды и в авиаторскую шапочку.

Надежда, пересиливая волнение, шепчет мне:

— Он очень, очень болен…

Алексей Сомов, очевидно, страдает душевной болезнью. Он сидит, улыбается, глядит в огонь и лепечет, как дитя: — Да, да, — да, да.

Его болезнь — амнезия, потеря памяти. Выражение его лица усталое, с оттенком саркастической усмешки; один зрачок сужен, другой — расширен. В его глазах — отсутствие какой бы то ни было мысли.

— Ваш дядя страдал частыми припадками головной боли?

— Ужасными, — ответила Надежда. — Иногда он не мог работать по целым дням. Почему вы спрашиваете об этом?

— Мне известен случай, когда амнезия произошла от употребления антифибрина против головной боли.

Взгляд серых глаз Надежды с выражением глубокого сострадания остановился на больном.

Несчастный профессор! Его сумасбродная экспедиция кончилась, когда воздушная машина вихрем была сбита с курса над материковым льдом, и занесло его в полную тайн область Каманака. Алексей Платонович покинул свой аэроплан, и все, что случилось потом, покрыто непроницаемой тайной.

Троглодиты взяли в плен несчастного старика, но не причинили ему вреда. Как и все дикари, они испытывали необъяснимый страх перед душевнобольными.

Прошлого для него не существует. Он ничего не знает о своей прежней жизни. Не узнает Надежды. Он все забыл, даже свою машину. А как раз эта чудесная машина начинает приобретать в наших глазах огромное значение. Нельзя ли бежать на ней из этой заколдованной страны?

Но где же эта машина? Может быть, ее разбили троглодиты или она лежит где-нибудь забытая, во власти воды и ветров.

Ничего не кажется нам проще, как исправить машину, сесть на нее и избавиться от окружающих нас опасностей. Дайте заключенному самую маленькую надежду выбраться из тюрьмы, и он судорожно ухватится за нее, хотя бы это граничило с безумием.

Прежде всего, нам необходимо выйти из пещеры, которая нас душит. Мы должны добиться свободы передвижений. Дни тянутся отчаянно долго. Мы нервно ходим взад и вперед, как звери в клетках, или же сидим, без единого слова, погруженные в тяжелые думы.

Мы спим или делаем вид, что спим. И вдруг нас снова охватывает прилив энергии. Мы устраиваем собрание и энергично совещаемся. Мы придумываем сотни способов, как выйти отсюда, и тотчас же их отвергаем. Наших тюремщиков много, а нас мало. Фелисьен все время твердит, что некоторые из их стрел отравлены ядом…

Что, собственно, троглодиты намерены сделать с нами? Убить нас во время какого-нибудь ужасного торжества? — мы буквально ничего не знаем.

Ясно только то, что все наши попытки добиться свободы добром, договориться с троглодитами, все попытки сойтись с ними разбиваются о мрачное равнодушие дозорных. Остается только терпеливо ждать и надеяться на случай.

Фелисьен принялся за лечение моей раны с неподдельным, искренним состраданием. Он без устали прикладывал холодные примочки, делал врачебный массаж, и, возможно, что через несколько дней я буду в состоянии ходить.

При этом Фелисьен имеет отличную помощницу — Каму. Эта красивая дикарка свободно, без препятствий, приходит и уходит, навещая нас в тюрьме. Все ее необыкновенно полюбили, а особенно Фелисьен. В шутку он называет ее Венерой из Брассенпуи — по известному вырезанному из кости женскому торсу, играющему большую роль в анналах палеонтологов. Действительно, Каму — Венера среди остальных уродливых фигур.

Каму с преданностью льнет также и к Надежде. Обе девушки ухитряются понимать друг друга и оказывать друг другу любезности. Трогательно видеть, как молодая дикарка с благодарностью принимает нежные слова и ласку.

Каму приносит нам самые разнообразные лакомства: чернику и грибы, известные ей съедобные корни, очень ароматные и нежные; кедровые шишки из прошлогоднего запаса. Она снабдила нас искусно сплетенными корзинами и посудой из оленьих черепов. Надежде она принесла ожерелье из зубов и несколько мягких шкур.

Иногда она приводит с собой какого-нибудь из тех маленьких чертенят, которые наполняют визгом центральную пещеру, согнувшегося под основательной вязанкой дров. В воде у нас нужды не имеется. Небольшой чистый ручей вытекает из задней стены наших сеней и теряется в какой-то трещине.

Каждый день к нам входят два диких охотника с кусками кровавого мяса. Они кладут его на камень и молча уходят. Фелисьен с Надеждой занимаются стряпней, а мы молча смотрим. Так проходят наши дни…

Хотя научная экспедиция Снеедорфа потерпела на этом острове крушение, это не отняло сил у ее начальника. Его оптимизм придает нам бодрости. Энергия этого старика удивительна.

Я рассказал Снеедорфу о Сиве. Он был взволнован. Он не ждал такой низости от своего спутника, но думает, что судьба Сива решена. Мы больше не говорим о нем.

У Надежды нет здесь ее верного сторожа. Гуски погиб при нападении на лагерь. Он с воем впился в горло дикаря, схватившего Надежду. В этот момент другой дикарь пронзил его копьем. Троглодиты, не зная домашних животных, сочли Гуски за волка и поступили с ним, как со всякой другой добычей: испекли его и съели.

Дни текут однообразно, один за другим. Нога моя почти зажила. Мы не перестаем каждый день повторять попытки добиться выхода из нашего плена. Но стража бдительна и неумолима.

Ночью — а разве у нас есть день? — когда другие забываются неспокойным сном, Фелисьен приходит к моему ложу. Он долго сидит молча и глядит на огонь, потом вдруг оборачивается ко мне, поднимает палец кверху и глухим голосом говорит:

— Машина!.. Я не отвечаю.

— Машина! — повторяет он, как упрямый ребенок, который готов заплакать. — Необходим летательный аппарат. С крыльями или без них. Моноплан или биплан. Все равно.

Я отвечаю бессвязным бормотанием.

— Возможно, — говорит Фелисьен, как бы про себя, — что такая машина скрыта здесь где-нибудь за углом. Готова для нас. Сесть, взять руль…

Это начинает допекать меня. Я сажусь против Фелисьена.

— Ну, к чему все это? Разве ты не видишь, что это пахнет навязчивой идеей. Вдобавок, что тебе далась эта машина? Сумеешь ты управлять ей? Как ты узнаешь, что она годна для полета и сколько она поднимает людей?

И когда я уже думаю, что милый француз совершенно уничтожен потоком моих слов, я нахожу, что ему не повредило бы и более разумное наставление. С видом очень основательного человека я пускаюсь в рассуждения.

— Если размышлять о вещах хладнокровно, мы должны согласиться с тем, что прежде всего и лучше всего надо нам найти…

Но Фелисьен прерывает мою речь с жестом безграничного пренебрежения и оканчивает ее голосом глубокого внутреннего убеждения:

— Машину Алексея Платоновича!..

Один я, может быть, в глубине души, доволен своей судьбой. Ведь Надежда все время около меня. Я понимаю, что это страшно эгоистично, но я хочу быть откровенным.

Наши разговоры вполголоса продолжаются; мысли наши дополняют друг друга, и мы часто замечаем, что отвечаем на вопрос, которого другой еще не задал.