С тех пор, как новый директор отдал распоряжение четырем вахтершам работать не по двенадцать часов в смену, как прежде, а по двадцать четыре часа, Анна Гавринина стала искать другую работу. В ее семьдесят четыре года это было непросто.
Директор, тогда всего только неделю на новом месте, привел сюда иностранцев. Анна Гавринина изо всех сил старалась сделать финнам, американцам, а также и немцам их краткое пребывание во вверенном ее попечению месте как можно более приятным.
Как только кто-нибудь из иностранцев появлялся перед стеклянной входной дверью, она быстро открывала ящик у правого колена, срывала ключ с крючка и зажимала его в кулаке, отставив указательный палец. Она указывала на место, где нужно было расписаться, а другой рукой протягивала ручку. Она говорила: «Good morning, Mister», или просто «Paivaa», или даже «Guten Morgen, mein Herr» и, как факир, разжимала кулак. Ключи позвякивали, когда иностранец брал их с ее открытой ладони, как с блюдца.
Свой немецкий она освежала при помощи словаря, и оба господина, услышав ее «Achtung», которое она однажды выучила, считая выражением уважения, остановились и долго стояли как вкопанные. Обеспокоенная действием своих слов, она избегала смотреть на немцев и опустила глаза в стол, где под стеклом лежал красочный календарь с «Авророй». Она бы и сказала еще что-нибудь, но ей не пришло в голову ничего другого, как подарить им маленький словарик. Она хотела быть гостеприимной хозяйкой и от всей души ненавидела всякое несовершенство.
Сама Анна Гавринина никогда не принимала подарков ни от кого, в том числе и от немцев. С чего бы иностранцам делать ей подарки? Ведь не праздник же — не Женский день, не День Победы и не день рождения, которого здесь все равно никто не знал. Ведь и русские ей ничего не дарили. Она, правда, замечала при передаче смены, что ее сослуживицы принимали всякие вещицы, ни о чем другом и говорить-то больше не могли и даже ссорились из-за них, но она молчала, а эти разговоры только укрепляли ее в ее презрении. Она ничего не хотела об этом знать. Пусть богатые господа раздают народу конфеты, кофе или упакованную в прозрачную пленку колбасу — ей-то что до этого…
Но однажды, когда к иностранцам здесь уже давно привыкли, она, заступая на смену, обнаружила на своем стуле сверток в великолепной розовой бумаге.
«Это тебе», — сказала Полина, которая была на три года моложе, — сказала таким тоном, словно распределяла талоны на продукты. Анна Гавринина с розовым свертком в руках насторожилась. Полина только плечами пожала. Ей-то его Антонина передала, самая молодая из них. На том Полина и ушла. Было воскресенье.
Анна Гавринина съела уже второй из принесенных с собой бутербродов и внезапно, к собственному удивлению, потянула за розовую ленточку, как за шнурок.
Она испугалась той легкости, с которой сделала это, не подумав, что же последует дальше. Забормотала что- то себе под нос, как бормотала ночью, когда долго не могла уснуть. Потом отложила книгу и развернула бумагу. Было ровно два часа дня.
Такого она еще никогда не видела. Или забыла, что видела. В стеклянной коробочке, уложенный в розовую вату, лежал крошечный темный флакончик, не больше, чем ноготки ее больших пальцев, если их положить рядом.
Лишь шарканье шагов на лестнице вывело ее из мечтательного забытья. Никто не должен ничего узнать — ни редакторы, ни фотокорреспонденты, ни тем более телеграфистка Лилия Петровна. Засунутый под выступ ящика с ключами, флакончик был виден только Анне Гаврининой. Она все еще не могла решиться и стала, как всегда по воскресеньям, красить ногти. Чтобы лак высох, она положила ладони на стол, неподалеку от предмета своих мыслей.
Был уже пятый час, когда Анна Гавринина тронула пробочкой от духов шею, за мочками ушей и запястья… Она погрузилась в аромат и услышала, полуприкрыв глаза, всплывшую в памяти песню из далеких времен. Не вставая с места, она лишь поводила плечами. «Ах, Неточка, — напевала она, — жизнь бывает так прекрасна!»
Чтобы вернуться к действительности, Гавринина включила телевизор. Аромат духов, легкий и свежий, распространялся по вестибюлю ТАСС. Однако на сколько же хватит содержимого этого флакончика, — который, наверное, стоит целого состояния, — даже если она будет им пользоваться, как всегда, бережливо? Мысль о том, что капельку духов можно растворить в воде и таким образом продлить этот запах до конца своих дней, повергла ее в незнакомую прежде счастливую дрожь. На этом она и порешила и, утомленная переживаниями последних часов, задремала.
Грохот, стук, сотрясание входной двери заставили ее очнуться, она не сразу поняла, где она находится и что с ней происходит.
Добровольский, фотокорреспондент, обладатель огромных ручищ, колотил в двери, поворачивая ключ в замке. Ни духов в стеклянной коробочке, ни розовой бумаги, ни ленточки рядом не было.
Добровольский даже не пытался ничего отрицать, а изо всей силы, еще не растраченной на сопротивление Гаврининой, старался открыть дверь и улизнуть.
«Да зачем они тебе? — пыхтел он. — Слыхал я, ты не берешь подарков?»
В душе Анны Гаврининой болью отозвалась недавняя минута ее счастья, и она подняла такой крик, от которого содрогнулось старое здание. Эхо ее голоса билось среди стен вестибюля, носилось по лестницам и коридорам.
Анна Гавринина бросилась на Добровольского, который, казалось, прирос к двери и, подняв плечи, пытался спрятать лицо. Анна Гавринина ловко засунула руку в левый карман его пиджака, схватила зажигалку и — флакончик. Она его больше ни за что не отдаст! Она так вцепилась в зажигалку и флакончик, что Добровольский, левой рукой державший ее за запястье, был не в состоянии правой разжать ее кулак. Он сдавил своим могучим большим пальцем все суставчики пальцев Гаврининой, но та, застонав от боли, не разжала пальцев и вцепилась зубами в руку Добровольского. Тогда он ударил ее в висок, стал таскать из стороны в сторону, чуть не размозжил ее кулак о притолоку двери и…
Тут наконец они заметили на улице перед стеклянной дверью нового директора.
Он пришел, чтобы показать московскому коллеге и бывшему однокурснику свой заново обставленный кабинет.
Сделав шаг к двери, Гавринина открыла ее левой рукой и, всхлипывая, подняла правую, показывая ее директору. С суровым требованием прекратить этот цирк Гавринина и Добровольский шумно согласились, но не изменили своей позы. Он по-прежнему мертвой хваткой сдавливал впившиеся в собственную ладонь темно-красные ногти. Она по-прежнему защищала левой рукой свою правую.
Со своей стороны директор, распаленный присутствием москвича, тотчас же обеими руками взялся за дело. Но ему и тут не удалось разнять дерущихся. В мгновение ока он с такой страстью включился в борьбу, что теперь уже все трое бесновались в дверях ТАСС, как клубок обезумевших крыс. По мере того как они, не отпуская друг друга, ругались, выяснилось следующее. Фотокорреспондент Добровольский купил духи для своей жены в магазине «Ланком» на Невском, это всегда можно проверить, а зажигалку, ту, от которой виден лишь колпачок, узнает здесь каждый. Он хотел показать духи Гаврининой, но она совсем рехнулась и в припадке старческого маразма требует подарок себе, хотя ей совершенно нечего делать с этой вещью. Анна Гавринина, рыдая и заикаясь, проговорила, что духи ее. Пусть директор только понюхает ее шею, или за мочками ушей, или вот здесь, на запястье, тогда уж вся правда выйдет наружу.
Но новый директор набросился на нее, словно заранее, в редкие часы досуга, заучил свою роль: не знает она, что ли, с кем разговаривает… какой еще ерунды она от него потребует, — и начал активно помогать разжимать кулак Гаврининой. К такому нападению она оказалась явно не готова, и — зажигалка с флакончиком покатились из разжавшейся ладони на пол. Стекло разбилось. Гавринина упала в обморок.
Ее правая ладонь так кровоточила, что пришлось ее перевязать, пока сама она без сознания лежала на плитчатом полу. Потом ее отправили домой.
