«По-про-шу», — скандируя, сказала Полина.

«О, пардон!» — извинился он и с зажигалкой в руке перегнулся через стол.

Пока я заказывал, веселье Грамбахера улетучилось и ничто о нем уже не напоминало, кроме его красного лица. Упершись обоими локтями в стол, как Полина, он прикурил сигарету и молчал.

Я познакомился с ним два месяца тому назад и написал статью о его авиакомпании. Там было много о выборе, который он сделал в пользу России, о его любви к Петербургу и о разнообразном сервисе фирмы, который для каждого иностранца является предвкушением Германии, так сказать Germany en miniature. Я писал о великодушном поощрении искусств его фирмой, о его, Грамбахера, личном участии в судьбе больных раком детей в Петербурге и тому подобном. Конечно, в этой статье должна была фигурировать и Полина, потому что авиакомпания создавала рабочие места и на Полину с ее прекрасным знанием немецкого языка — ее отец, подполковник, служил в районе Наумбурга — иногда ложилась вся работа в офисе. Она могла бы рассказать по собственному опыту, что многие клиенты бывали приятно удивлены, когда узнавали, насколько все дешево у немцев, особенно если учесть их великолепный сервис. Его обеспечивали Галина, Аля и Максим Иванович. Красавица Моника, двадцатисемилетняя брюнетка из Бадена, которая обучала их спаянную и дружную команду работе на новых компьютерах, чувствовала себя в этом великолепном городе как дома благодаря сердечному отношению Полины и других коллег. Поначалу Грамбахер охотно появлялся с красивой немкой, но когда я показывал ему готовую статью, которую потом перевели на русский, он уже снова называл Монику фройляйн Хеберле. Вместо общих фотографий, которые сделал наш фотограф Антон, Грамбахер дал для опубликования свой собственный портрет, он вручил мне его в пластиковой папке и настойчиво просил вернуть.

Скоро я уже жалел о своих звонках Грамбахеру дважды в неделю, только чтобы услышать: рекламные материалы еще не пришли из Франкфурта. Он не дал нам ни строчки рекламы! Поэтому мне было непонятно, чего Грамбахер добивался на этот раз.

Полина — лицо круглое, но сама еще вполне стройна — подавила зевоту, сломала в пепельнице свою сигарету и фильтром прижала тлеющий конец.

«Приятного аппетита!» — сказал Грамбахер. У меня на тарелке лежали два больших шницеля, гора жареной картошки, залитой майонезом, и четыре кусочка огурца — моя любимая еда.

«Вы уже знаете, — начал он, — что через четыре месяца я навсегда уезжаю в Париж?»

Я не знал.

Невольно Грамбахер переключился на Париж, на неповторимую атмосферу этого города, на важность тамошнего филиала, на хорошую связь с Мюнхеном, очарование языка и пестроту уличной жизни. Там на плечи Петера Грамбахера ляжет несравнимо большая ответственность.

Победа на всех фронтах — сначала он получил от меня статью и надул, как новичка, потом я откликнулся на его приглашение и вынужден был с ним помириться. А между тем ставить на Грамбахера было полным абсурдом.

Я выдавил лимон на оба шницеля, а салфетки, чтобы вытереть руки, не оказалось.

«В конце концов, — произнес он, — ось Петербург-Париж — это главная ось Европы, тут уж пусть другие из кожи вон лезут», — и подмигнул.

Полина, облокотившись грудью на край стола, не смотрела больше в окно, а положила на скатерть руки и медленно вытягивала ладони, плотно сложенные клином, в сторону Грамбахера. Я продолжал есть липкими руками.

«Лувр сейчас — самый большой музей, — продолжал Грамбахер, — даже если свалить в кучу Берлин, Мюнхен, Кёльн, Гамбург и Франкфурт — им до Парижа далеко. Еще Чехов говорил: „в Париж, в Париж"».

Грамбахер не замечал направленных на него рук Полины. Она снова стала смотреть в окно. Потом поднялась, словно ждала определенного момента, а он рассуждал о непредсказуемости наземного персонала аэропорта Шарля де Голля, перебросила сумочку через плечо и, покачивая бедрами, пошла прочь.

Грамбахер взмахнул рукой с сигаретой, как будто был в кадре. «А теперь дайте-ка я быстренько расскажу вам историйку», — начал он и придвинул локти поближе ко мне.

Я продолжал жевать.

«Вы ведь знаете нашу Мони, красотку Хеберле?»

Я кивнул и отодвинул половину картофеля с середины тарелки на край. Я не хотел снова обжираться.

«Она тут трахается направо-налево, — продолжал Грамбахер. — Спит тут со всеми — то с одним, то с другим — от русских ну просто в полном отпаде. Все деньги просадила. Вино, коньяк, сигареты, дальше — больше, фрукты, шоколад за все за это. Мне-то по фигу, но чтобы при этом выдавать себя за благодетельницу, понимаете, что я имею в виду?»

Рот у меня был как раз набит, я старался скорее прожевать, но он снова заговорил.

«Для Мони русские — это простые, здоровые парни, или анархисты, или самоубийцы, или художники — и тому подобная шваль. А те, конечно, делали стойку на такую дамочку с Запада, можешь себе представить. Она забирается к ним в постель и строит из себя Санта-Клауса. Да она и недурна, Мони-то, это даже Полли признает — как женщина».

Я подгреб немного картошки с края тарелки.

«Я и сам приметил. Непрекращающиеся звонки на работу, нервное возбуждение, как другие говорят. Им это не нравится. И хорошее отношение к ней из-за этого улетучилось!»

Грамбахер выпил свое пиво, протянул пустой стакан кельнеру и крепко сжал губы, сдерживая отрыжку.

«Если бы не Полли, с Парижем не было бы никаких проблем», — сказал он и потребовал счет.

Просто невероятно, какие большие здесь подавали шницели. Второй кусок лимона я выдавил при помощи ножа и вилки.

«А вот теперь главное. Хеберле сказала Полли, что она прозондирует почву в Германии насчет работы для ее двоюродного брата, для Миши. И он пришел в отель. — Грамбахер придвинулся так близко, будто хотел поесть из моей тарелки. — Полли говорила, что он немного знает по-немецки, но ведь не все же время только разговаривать, понимаешь?»

Он толкнул меня под локоть и извинился. Я продолжал есть.

«Кто его разберет, что тут правда, Хеберле сказала Полли, ему не нужна была никакая работа, а он-де набросился на нее, содрал одежду. И тогда она, Хеберле, заорала и орала до тех пор, пока кто-то не пришел, тогда он исчез с концами. А Миша сказал Полли по телефону, он будто только сидел за столом, а она наливала ему стопочку за стопочкой и сама набросилась на него. И не было у нее для него никакой работы. Вот тут-то все и началось», — возвестил Грамбахер и замолчал.

Я съел только один шницель, а огурцы на тарелке уже кончились.

«Она расстегнула свою блузку, пуговицу за пуговицей, и принялась за его белье, рассказывал он Полли. С Хеберле надо обращаться, как с «фау-два». Она хотела, чтоб ее трахнули. А когда увидела его прибор, сказала: огромный, как у жеребца или у слона, ну, в общем, что-то такое. Тогда он съездил ей разок по морде, она завопила, а он сделал ноги. Вот теперь самое главное», — продолжал Грамбахер. Его правая рука снова придвинулась к краю моей тарелки.

Я подобрал несколько кусочков картошки со скатерти.

«В милиции она заявила, что он напал на нее, будто бы хотел изнасиловать. И они верят ей, потому что он сбежал. Полли они не верят, она ведь его кузина. Да ее при этом и не было, а он скрылся».

Грамбахер прикурил новую сигарету, но продолжал сидеть так близко от меня, что я с трудом орудовал ножом. Ему принесли счет.

«Ну не могу же я пойти против Хеберле, как это себе Полли воображает. Что скажете?»

«Интересно, — сказал я, — в самом деле, интересно».

«Ничего себе историйка?»

Я кивнул.

Грамбахер погасил сигарету, замяв ее большим и указательным пальцами, и засунул в пачку.

«Ну, а теперь я пошел. — Он положил деньги рядом со счетом. — Полли ждет. — Вставая, он оперся о мое плечо. — Сладостна капля прощания в каждом мгновении…» — процитировал он, взял Полинину накидку и свое пальто.

Вот и настал момент.

«Да, конечно, ясно, завтра, классно, созвонимся, супер, сервус, чао…» — Грамбахер махнул рукой, вынырнувшей из рукава пальто.