Сенатор подошел к окну, поднял штору и, положив ладонь на холодное стекло, поглядел на улицу.

За окном царил мокрый послеполуночный мрак. По подоконнику гулко и неровно стучал неспешный апрельский дождь. Свет ближнего фонаря только сгущал тьму, в которой влажно поблескивали какие-то шевелящиеся переплетения, и природы и смысла их нельзя было проникнуть глазом. Днем это были обычные оголенные ветви нескольких могучих вязов, но тогда сенатор поглядел на них только мельком. И теперь память его была бессильна помочь зрению, и он тщетно пытался отделить от мглы контуры огромных деревьев. И от этого всего только углублялось тягостное чувство бессилия и бесконечной усталости, которому он без боя сдался несколько часов назад.

Как большинство стареющих деловых людей, он не способен был перестать следовать заранее составленным планам даже тогда, когда они очевидным образом теряли всякий смысл. Он давно уже осознал эту нарастающую окостенелость души, но преодолевать ее каждый раз приходилось с таким трудом. И чаще всего не удавалось. Планы казались такими верными, а препятствия такими случайными, такими преодолимыми.

Вот и теперь.

Подумаешь! Поскучать несколько часов на совещании, напустить на себя заинтересованный вид, слушая о вещах, никак его не занимающих, и в заключение отечески погладить по головке грызущихся специалистов. А потом увидеться с Ширли! Увидеться с Ширли! Да ради этого хоть на край света!

И вот он добился своего. Он увиделся с Ширли. Но после всего происшедшего его приезд оказался кощунством, – столько в нем было инертного механического движения по решению, принятому заранее и в совсем других обстоятельствах. И он был наказан за это немедленно и достаточно жестоко.

Он оставил каравеллу здесь, в незаметном мотеле, взял напрокат городской электранчик и к вечеру оказался перед домом, где жила Ширли, огромной, тщеславно деформированной пластиной этажей на сорок, воздвигнутой на задах университетского парка.

Дверь ему открыл длинный белобрысый парень. Открыл и заморгал глазами.

– Привет, отче! Тебя здесь ждут?

За его спиной на голубенькой стеночке прихожей красовался огромный красный плакат с портретом Лодомиро Эрнандеса. Сенатору случалось несколько раз разговаривать с ним. У него было жирноватое лицо с пухлыми синими щеками. А художник изобразил его, подобным маске из раскаленного гранита. Сенатора передернуло от фальши. Как это могло оказаться в доме Ширли?

– Я издалека, – сказал он. – Ширли дома?

– Дома, – сказал парень, обернулся и закричал: – И все равно твой Шанфро дурак!

– Откровение для сопляков! – донеслось из комнаты. – Кто там? Это ты, Алиш?

– Нет, это к Ширли, – ответил парень. – Ширли, это к тебе.

На пороге комнаты появилась Ширли. Боже, как она была прекрасна! В руках у нее покачивался длинный белый цветок.

– Здравствуйте, – сказала она и удивилась. – Вы?

– Здравствуйте, Ширли, – сказал сенатор и с дрогнувшим сердцем выпалил уже год как приготовленную ложь: – Я здесь проездом. И вот решил зайти. Я помешал?

– Нет, нет. У меня сегодня сборище. Познакомьтесь, это Йонни. Йонни Лундвен. Он сегодня держит стол. Хотите есть?

– Хочу.

– Яичница с ромом, – гостеприимно предложил Йонни. – Королева вечера. Невкусно, но безвредно. И коктейль «Мертвое море».

– Он из Упсалы, – сказала Ширли. – Пишет работу об Алквисте.

– Алквист ел ржаной хлеб и говядину, – пояснил Йонни. – Коровы паслись на божьих лугах. Во ржи и говядине жил бог. Бог вдохновлял Алквиста. А мы все, и Джус в особенности, – слышишь, Джус! – мы жрем клетчатку, вспухшую на мочевине. Джус, ты обречен. Сколько ни тужься, ты родишь не мысль, а препарат.

– Твой Алквист складывал книги из камней, – донеслось из комнаты.

– Йонни, берись за яичницу, – сказала Ширли и протянула сенатору руку.

– Пойдемте, я вас познакомлю. Дивные ребята!

– Это были божьи камни, – пробурчал Йонни, открывая дверь на кухню.

Пол на кухне был серо-голубой, блестящий, такой же, как лестница в доме Маземахера. Как же это он изготовил ее из П-120? Нет, это не П-120, это что-то другое. Впрочем, он говорил, что умничка – это целый класс веществ. Да это и несущественно. Пусть это будет сверхпэйперол, назовем его так. И с помощью этого сверхпэйперола немощный старик, раздираемый психозом вины и страха, избирательно навязывает окружающим во всяком случае желаемое эмоциональное состояние. Но откуда у него кассета? Откуда лестница? Не в кладовке же он их сотворил? От Сидар-Гроув до Бетлхэм-Стар километров двести. Вряд ли это случайная близость. Похоже, что Мэри-Энн ездит не только в магазины. Он, видимо, сильный человек, этот Маземахер. В Сидар-Гроув у него есть друзья. Им ничего не стоило соорудить ему желанный оборонительный пояс с добротным камуфляжем. Восемьдесят против двадцати, что это так. Но здесь-то на полу, надеюсь, не сверхпэйперол!

Левую сторону комнаты занимала огромная книжная полка. Окно во всю стену, перед ним торшер и столик. Справа на диване теснились трое молодых людей, а спиной к столику на вертящемся кресле сидела черноволосая девица с некрасивым монгольским лицом.

– Это Джон, – сказала Ширли, представляя его своим гостям. – Он устал с дороги, и не вздумайте его щипать.

Дверь во вторую комнату была открыта. Там было темно, но оттуда доносилась тихая необычная музыка.

– Джон. А что он может? – спросил один из сидящих голосом оппонента Йонни Лундвена. Это был огромный детина, занимавший половину дивана.

– Решать, – кратко ответила Ширли.

– За себя или за других? – продолжал допрос детина.

– Джус, если ты не заткнешься, я изжарю яичницу на твоей морде! – заревел из кухни Йонни Лундвен.

Сенатор принял бой.

– А разве можно делать одно без другого? – дружелюбно осведомился он.

– Папочка учил меня не встревать в чужие разговоры, – сладко сказал Джус.

– Джус, не хами! – возмутилась черная девица.

– Он был совершенно прав. Тебе нельзя этого делать, – серьезно сказала Ширли и показала цветком на черную девицу.

– Это Консепсьон Вальдес, лучшая поэтесса Америки.

– Коней, – кивнула девица. – Здешняя собачья кличка – Коней. Консепсьон

– так зовут меня дома. И Ширли можно. А больше никому. Ухаживать за мной невозможно, потому что я всегда знаю правду.

– Мне надоело по утрам толкаться в метро, – провозгласил Джус. – Метро

– это лучшая могила для человечества. Загнать туда все шесть миллиардов и передавить!

– Займись, – с ленивым презрением предложил его сосед.

– Это сделает Алиш, – ответил Джус. – Потому я его и люблю. Где Алиш?

– Яичница на плите, – сказал вошедший Йонни. – Вообще-то так не полагается, но…

Он стремительно подошел к Джусу и открытой ладонью ткнул его в подбородок. Джус коротко всхрапнул, откинул голову и замер, вытянув огромные подошвы чуть ли не на середину комнаты.

– Перебананил, – пояснил Йонни. – Пусть отдохнет. Горе в том, что он прав. Нас слишком много, и что-то надо с этим делать.

– Господи, спелись, – фыркнула Коней, отвернулась к столу и зашуршала книжкой.

– Пойдемте, – сказала Ширли и повела сенатора на кухню.

Мертвую фальшь синтетической яичницы не смогла преодолеть даже лошадиная доза ромовой эссенции, впрыснутая щедрой рукой скандинава. Сенатор невольно помянул скромный обед в доме мистера Левицки. Он горько усмехнулся.

– Это очень весело, Ширли? – спросил он тихо.

– Господи, Джон, кто вам сказал, что мы веселимся? Мы учимся жить в толпе, – ответила она.

Раздался звонок.

– О! Алиш пришел! У нас будет настоящий кофе! Кофе, кофе, кофе, кофе, – запела Ширли и хлопнула в ладоши.

Запретный пакет с кофейными зернами был невероятно ароматен. Его ничего не стоило перехватить и на таможне, и по дороге сюда. И если этого никто не сделал, то, значит, просто не захотел связываться. Неужели все настолько прогнило! Если это так, то не правы ли в Сидар-Гроув? Как еще иначе спасти мораль в переполненных бесконтрольных городах? Выстелить сверхпэйперолом тротуары, стены и эскалаторы, накачивать раздраженные толпы благостным духом дружественности и уважения к себе? Но ведь сверхпэйперол… И тут сенатора осенило. Нельзя. Нельзя! Без регулярной дрессировки сверхпэйперол не устоит. Они его переубедят. Как Донахью. Да, да! И в этом все дело. Донахью и, стало быть, Мак-Лорису природа этого явления была до сих пор неизвестна. Но они знали, знали, что умничка нестабильна и что над стабилизацией ее поведения бьются в Сидар-Гроув. И вдруг такое везенье! С помощью алюмоколлоида удалось стабилизировать электроактивность П-120. Результаты раз за разом подтверждаются. Это еще не успех, это преддверие! Маземахер прав. Цепная реакция взаимного убеждения. И они не поняли ее. Не хотели понять. Они решили, что у них в руках желанный козырь. Мак-Лорис торжествовал. Он обогнал всех, он доказал свое первенство вопреки всему. Вопреки Маземахеру, вопреки Сидар-Гроув, вопреки ненавистному огораживанию сверху. И, чтобы раз и навсегда закрепить это первенство, он настаивает на том, чтобы с результатами работы были ознакомлены промышленные и государственные столпы. Тем более, что на этом этапе работы общество получает всего лишь удобную синтетическую бумагу. Новичок Хьюсон сдается, и Мак-Лорис вымогает у него совещание.