Солдаты дышали тяжело, топали сапогами, продавливая следы в сыпучем песке.

Вода в речке по-прежнему была спокойной и зеленой, как листья. Не верилось, что рядом бушевало море.

Возле рынка, справа от входа, на голубой стене сапожной мастерской висели клетки с канарейками и волнистыми попугаями. Тут же мужчина в сильно поношенном армейском обмундировании танцевал цыганочку под собственный аккомпанемент. Голосил тонко и немного гнусаво:

— Тили-тили, тили-тили...

Лицо у него было не пьяное, а больше ненормальное. Иногда он хлопал в ладоши, иногда поднимал руки и странно шевелил пальцами, словно пытался нащупать что-то.

— Местный дурачок Тихонравов, — услышала я за спиной мужской голос. Повернулась. Мужчины, которых мы встретили на пляже, нагнали нас. Светловолосый коснулся моего локтя:

— Можно было не волноваться. Пограничники все время наблюдают за морем.

— Это хорошо, — сказала я и высвободила руку.

Люська спросила:

— Откуда она взялась?

— Надо полагать, что это старая мина, поставленная нами или немцами во время войны. Сегодня ее сорвало штормом.

— Через столько лет?

— Не имеет значения. Если мина забыта и не вытралена, рано или поздно она о себе заявит.

Люська не унималась:

— Ее выловят?

— Не думаю. Скорее всего, расстреляют.

— Это страшно, — сказала Люська.

— Есть вещи и пострашнее, — мрачно сказал грузин.

Люська посмотрела на него с опасением.

...Мы не увидели водяного столба, широкого и грязного, взмывшего над морем, но услышали взрыв, раскатистый, словно крик. Лихорадочно задрожали деревья. И стекла в доме напротив задребезжали нехорошо. Женщина, шедшая с рынка, остановилась в изумлении. Казалось, даже петрушка в ее корзине ожила, зашевелила листьями. Женщина сказала:

— О боже!

Светловолосый ответил:

— Бог ни при чем.

Я улыбнулась.

Он спросил:

— Как вас зовут? — Наташа.

— Я так и думал, — по Люськиным понятиям он явно «кадрил» меня.

Потом последовал банальный вопрос:

— Куда вы идете?

Люська нахально ответила:

— В ресторан обедать.

Мы никогда не обедали в ресторане. Нас вполне устраивало кафе-самообслуживание. Однако Люськино нахальство было понятно лишь мне, потому что слова эти она произнесла равнодушным и даже чуточку усталым голосом. Ну, мало ли людей обедают в ресторане?

— Какое совпадение! — обрадованно воскликнул светловолосый.

— Нет, нет, — поспешила разочаровать его я. — У меня болит голова, я иду домой спать.

— При головной боли хорошо помогает коньяк, — с видом знатока заметил грузин.

— В малых дозах, — пояснила Люська.

— В малых дозах, — как эхо, подхватил светловолосый.

— Ни в каких, — упрямо возразила я.

— Ваша подруга в плохом настроении, — сказал светловолосый Люське.

— Ее напугала мина, — определила Закурдаева.

— Тихий уют, вкусный обед. Разве это не успокаивает нервную систему? — спросил грузин.

— Наташа, у людей принято, что меньшинство подчиняется большинству. Нас больше... Мы способны уговаривать вас бесконечно. Смилуйтесь...

— Хорошо, — сказала я. — Мы пойдем с вами в ресторан при одном условии: за свой обед мы платим сами.

— Бухгалтерия раздельно, — засмеялся светловолосый. — Другие бы спорили, а мы не будем...

Люська поглядывала на меня если не осуждающе, то скептически.

Местный дурачок Тихонравов заунывно с переходом на гнус пел:

Сам же он был намного старше этого возраста...

Признаюсь, я почему-то стыдилась ресторана. Вспомнила Прасковью Яковлевну. Ее слова, идущие, наверное, из самой глубины души: «Ужасть, ужасть...»

Подумалось: все-таки я испорченная, порочная особа.

Официантка принесла меню. Светловолосый бодро сказал:

— Так, значит, коньяк?

Я почему-то повернула голову направо. И остолбенела... За соседним столом сидел Буров. Сквозь толстые очки он смотрел на меня...

— Вы читали Пильняка? — спросил Буров.

— Нет. А кто это?

— Был такой писатель. Известный в двадцатые-тридцатые годы.

Я призналась:

— Никогда не слышала.

— Вполне возможно. Вы родились гораздо позже. У него есть рассказ «Грэго-Тримунтан».

— Странное название.

— Морское. Так моряки называют ветры... Ветры дуют с моря. Ветры дуют в море. Всегда можно сказать о людях, что они просты, и никогда нельзя сказать, что просты люди.

— Как хорошо.

— Это не я. Это Пильняк...

— А вы... Вы сами что-нибудь пишете?

— Пишу вещь.

— Вещь?

— Да. Так принято называть рассказ, повесть, роман.

— Что же вы все-таки пишете? Рассказ, повесть, роман?

— Ветры дуют с моря. Ветры дуют в море. Всегда можно сказать о людях, что они просты, и никогда нельзя сказать, что просты люди.

Перелистала словарь.

Все верно! Мы обошлись без церемонии. Без белого платья, фаты, черного костюма и лакированных ботинок. Обошлись без поздравлений и даже без цветов.

На Бурове был повседневный серый костюм и туфли, заляпанные жидкой грязью, потому что в тот вечер, когда мы вышли из загса, над Москвой моросил липкий дождь и тротуары не блестели, как после весенней грозы: на них лежали грязь и опавшие листья.

Такси свободных не было. Мы долго маячили на перекрестке. А фонари маячили над нами, тусклые, будто под колпаком. Потом кто-то посадил нас в машину, не таксист, а частник.

Откинувшись на заднем сиденье, Буров изрек:

— Veni, vidi, vici[1].

— Лучше всего в «Метрополь», — ответил водитель, видимо принявший Бурова за иностранца.

Я тоже не поняла слова Бурова.

Вначале я не понимала слишком многого из того, что он говорил. Возможно, это было одной из причин, по которой я вышла за него замуж.

— Способность абстрактно мыслить в настоящее время не что иное, как атавизм. Наш мир слишком конкретен, слишком практичен, наконец, слишком стандартен для абстракции.

Эту тираду и другие, подобные ей, я слышала от Бурова еще задолго до того, как он произнес три простых человеческих слова:

— Я люблю тебя.

Но вместо испуга, ужаса, отчаяния была горда, именно горда и рада от сознания того, что слышу эти три слова из уст, как мне тогда казалось, очень умного человека. Я была заворожена его умом, как можно быть завороженным голосом певца или стихами поэта.

Возможно, и первое, и второе, и третье — сплошные глупости. Но мне тогда было только восемнадцать. Из той фразы Бурова я поняла лишь одно мудреное слово — атавизм. Про волосатость нам рассказывали в школе. Но мне вовсе не хотелось обнаруживать свое невежество и, допустим, предлагать ему пользоваться электрической бритвой. Я чаще всего повторяла два-три последних слова, произнесенных Буровым, придавая им оттенок вопроса.

— Для абстракции?

— Совершенно верно, Наташа. Живое мышление невозможно без способности отвлечься от тех или иных сторон, свойств или связей предмета. Диалектический путь познания истины, как широко известно, предусматривает переход от живого созерцания к абстрактному мышлению. А потом к практике. То есть к нашей работе, к трамваю, к булочной, билетам в кино и конкурсам в институты. Кстати, на какое отделение сдала документы?

— Технология обработки кожи.

— Тебе нравится шить обувь?

— Нельзя же ходить босиком.

— Верно. В наших широтах холодно. Но, с другой стороны, на фабрику ты попала случайно.