— Брусника, яйца, творог, — устало и безразлично ответила Мария.
— Высыпай на землю! — приказал полицай.
Если бы он ударил ее, она бы не растерялась так, как от этого приказания. Но через мгновение она уже овладела собой, снова вошла в роль торговки и стала слезно умолять полицая пощадить ее ягоды и творог — ведь они же помнутся и запачкаются! Кто же их купит в таком виде? А у нее, бедной вдовы, дома голодные дети…
Но полицай был неумолим.
— Высыпай на землю, говорят тебе!
Но как же она могла высыпать, если на дне корзинки мина! И Мария решила попытаться воздействовать на немецкого солдата, равнодушно наблюдавшего эту сцену.
— Пан! Господин пан! Пожалейте бедную вдову, я вам сто марок дам и пол-литра водки — у меня с собой, — только не портите творог и бруснику! Пожалуйста!
При упоминании денег и водки у полицая забегали глаза. Мария заметила это и, продолжая причитания, вытащила из-за пазухи бутылку с водкой и стала развязывать угол платка, где обычно крестьянки хранят деньги;
— Ну, ладно, ладно, не вой, — смягчился полицай и, обращаясь к немцу, сказал: — Вообще-то я эту женщину знаю, не раз видел, как она торгует на рынке…
Гитлеровец молча махнул рукой, и полицай выхватил из рук Марии деньги и водку. Часть марок он сунул себе в карман, остальное передал немцу и закричал на Марию во всю глотку:
— Ну, проходи, что ль! — и подтолкнул ее в спину.
Мария не стала мешкать. Миновав заставу, она, чтобы не маячить долго на глазах часовых, юркнула в первый же переулок и глухими улицами добралась к себе на квартиру.
И вот настал час, к которому с таким душевным трепетом готовилась Лена: мина у нее в комнате.
Чтобы отвлечь внимание полицая, проживавшего за стеной и, конечно, шпионившего за сестрами, Валентина завела громкий разговор о продаже туфель. Начался торг о цене, а тем временем женщины осматривали мину. Потом они положили ее на диван, закрыли матрацем и, то садясь, то приподымаясь, пробовали: прощупывается ли?
— Как будто бы не прощупывается, — прошептала Валя.
За стеной послышалась возня. Было ясно, что полицай прислушивается.
— Так какая же ваша окончательная цена? — повысила голос Мария.
— Меньше чем за сто пятьдесят марок не отдадим, — в тон ей ответила Валя. — Посмотрите, какие изящные туфли!
— А не взорвется она раньше чем через сутки? — взволнованным шепотом спрашивала Марию Лена.
Мину, по уговору с Марией, сестры должны были зарядить ровно в два часа ночи. Весь вечер Лена и Валентина сидели, прижавшись друг к другу, и молча поглядывали на часы. Говорить не хотелось. Обе напряженно думали об одном и том же: завтра решается их судьба, если, конечно, мина не взорвется раньше времени у них в комнате. Малейшая неудача — и обе погибнут. Чем больше они думали об этом, тем напряженнее себя чувствовали. В двенадцать они прилегли, но сон не шел. Так и не сомкнули глаз до двух.
— Ну… давай заряжать, — дрожащим голосом сказала Валя. — Пора.
— Да, пора.
Когда они, впервые в жизни, стали вставлять в мину взрыватель, руки у обеих дрожали.
— Куда же мы ее положим до утра? — спросила Валентина, когда мина была заряжена. — Может быть, вынести ее во двор?
Лена не согласилась.
— Нет, Валюша, положим-ка ее себе под подушку. Если уж взорвется раньше времени, так пусть погибнем вместе. А во двор выносить нельзя — вдруг заметит этот, что за стенкой…
Мину положили под подушку и легли. Но, конечно, не спали.
В шесть утра Лена встала, быстро умылась, оделась, позавтракала — день предстоял трудный и страшный, и нужно было хорошенько подкрепиться, это Лена понимала. Покончив с завтраком, стала втискивать мину в поношенную дамскую сумочку. Поверх мины положила надушенный носовой платок и закрыла сумку на замок. После этого занялась портфелем: уложила в него белье, мыло, мочалку, будто собиралась в ванну.
— Ну, Валюша, прощай. — Сестры обнялись и поцеловались. — Пойду. Помни наш уговор: если к тебе днем нагрянут гестаповцы, значит меня схватили. Выворачивайся изо всех сил, говори — знать ничего не знаю. Ну, а если все будет благополучно, не опоздай к месту встречи. Подготовь все заранее для выхода из Минска. Прощай…
— Ты не трусишь, Лена? — напрямик спросила Валентина.
— Нет, — ответила та. — Все страхи уже перегорели. Я спокойна.
— Крепись, Ленушка, крепись, дорогая? Помни, во имя чего ты идешь. И если… случится самое страшное, будь твердой до конца. Ну, ни пуха тебе ни пера!
Валя бодрилась, улыбнулась даже сестре на прощанье. А когда осталась одна — разревелась: ведь, может быть, они распрощались навсегда!
А Лена в это время уже приближалась к дому Кубе. У калитки стоял обычный часовой, а рядом прогуливался дежурный офицер СД, известный своей грубостью и придирчивостью. У Лены захватило дыхание. Вот тут ее и схватят сейчас. Велят расстегнуть сумочку, обнаружат мину и — схватят… Но, как это ни странно, Лена испытала при этой мысли не страх, а лишь обиду, что дело, которому она отдала так много душевных сил, рухнет в самом начале. «Нельзя этого допустить! — мысленно сказала она себе. — Нельзя!». Гордо вскинув голову, смело пошла навстречу опасности. Поравнявшись с офицером, она приветливо поздоровалась с ним и мысленно подивилась своему спокойному и даже нежному голосу. Некрасивый и грубый офицер взглянул на нее и не мог удержаться от улыбки — так мило и наивно было лицо этой приятной молодой женщины.
Лена перехватила взгляд и улыбку офицера, ответила улыбкой и хотела пройти во двор. Офицер преградил ей путь.
— Подожди. Покажи, что несешь.
Момент был страшный, но Лена ничем не выказала своего волнения. Она сделала вид, что смущена вопросом, и ответила запинаясь:
— Здесь… здесь у меня… знаете, неудобно… — и обеими руками прижала портфель к груди (сумочка висела на запястье левой).
Офицер встревожился:
— Что значит, неудобно! Открой!
Продолжая прижимать портфель к груди, Лена залепетала смущенно:
— Тут у меня… у меня… белье… я — в ванну…
На грубом лице офицера мелькнуло что-то вроде любопытства, но уже не было никакой тревоги.
— Открой! — менее решительно повторил он.
Лена обиженно надула губки и, не торопясь, стала возиться с замком портфеля.
— Что так долго возишься! — не выдержал офицер. Ему, видимо, не терпелось взглянуть на интимные принадлежности женского туалета. А может быть, он надеялся увидеть в портфеле что-то другое.
Наконец портфель раскрыт. С пылающим от стыда лицом Лена стала вытаскивать и показывать офицеру дамское белье.
— Вы заставляете меня краснеть, господин лейтенант, — говорила она при этом. — А вы ведь знаете, что сегодня наш день приема ванны… — и стала торопливо складывать белье обратно в портфель. Складывая, она направилась в калитку.
— А что в сумочке? — снова остановил ее офицер.
И тут Лену охватил страх. Заранее продуманная и ловко разыгранная комедия с портфелем должна была отвлечь внимание охранников от дамской сумочки, и вот — провал.
Спасенья, кажется, уже нет… Но это замешательство продолжалось одно мгновенье. Овладев собой, Лена залепетала капризно:
— Ах, боже мой, обычная дамская мелочь, что же еще может быть в женской сумочке! — а сама отодвигается от офицера подальше и норовит боком проскользнуть в калитку.
В это время к воротам подкатила легковая машина, и офицер кинулся к ней.
— Проверь! — бросил он часовому, кивнув в сторону Лены.
Постовой солдат хорошо знал Лену, и если бы не дежурный офицер, он вряд ли бы вообще стал проверять ее. Но приказ есть приказ, и он терпеливо ожидал, пока Лена, чертыхаясь на «плохой замок», раскрывала сумку. Раскрыв, она на расстоянии в два шага показала солдату лежавший сверху кружевной вышитый платочек и сказала кокетливо:
— Хочешь, я вышью такой же твоей фрау? — и, захлопнув сумочку, двинулась в заветную калитку.
Солдат улыбнулся и утвердительно кивнул головой.
Лена не помнила, как она вошла во двор, и пришла в себя лишь тогда, когда увидела у входной двери дома второго постового. Этот солдат тоже хорошо знал Лену и, так как никогда не обнаруживал при ней ничего подозрительного, относился к ней добродушно. Но Лена не хотела больше испытывать судьбу. Она не пошла сразу в дом, а, миновав часового, направилась к дровянику. Тут положила на землю портфель и сумочку и стала отбирать дрова для топки печей. Солдат посмотрел на ее работу и стал прохаживаться перед парадным.
