Выяснилось следующее: орангутанг, наблюдавший, как я вытаскивал прутья, понял, что я делаю, и, так как ему не терпелось скорей добраться до соблазнительной луковицы, решил помочь мне — схватил прут и подтолкнул его кверху изо всех сил. Если бы я не держал в это время острого конца прута левой рукой, прикрыв его верхушку, я был бы убит на месте. Когда я в следующий раз увидал моего оранга, Хси Чуай кормил его вареным рисом и разговаривал с ним по-малайски. «Если бы я мог заставить тебя работать, сын джунглей, я бы сам не делал ничего целый год!» Действительно, животное было непомерно сильное. Доказательство этому — легкая кривизна моего носа, оставшаяся у меня на память от этого удара.
С животными всегда случаются самые неожиданные вещи. Однако люди, помогавшие мне в Бангкоке, были так же спокойны и относились к своему занятию так же небрежно, как будто имели дело с домашними любимцами, и я не мог выругать их как следует. Я мог только изливать целые потоки наставлений и предостережений через переводчика. Этот переводчик был одновременно и тюремным надзирателем, а помощники мои все были арестанты. Министр разрешил мне использовать любое число арестантов. Я попросил вызвать мне шестерых. Они явились, закованные в тяжелые ножные кандалы. Чтобы кандалы не гремели, они подвязали их веревкой к другой веревке, обмотанной вокруг пояса. Кандалы как будто не очень мешали работать, только придавали своеобразие их походке. В Сиаме вы узнаете человека, который долго просидел в тюрьме, так же легко, как моряка: по его походке. Это были здоровые и веселые парни; они очень заинтересовались животными, все время смеялись и шутили.
Готовые клетки были доставлены из плотницкой мастерской на повозках, и вместо быков тащили их тоже арестанты, скованные и впряженные попарно. Их «одолжил» департамент уличного благоустройства. Судьба этих арестантов была такова: в течение года они должны возить повозки, а затем их ждет смертная казнь. Так наказывают в Сиаме убийц и бандитов.
Во время доставки первой партии клеток слышалось много крику, смеху и шуток. Хси Чуай объяснил мне — он узнал это от одного из китайцев, — что все люди, привезшие повозки с клетками, на другой день будут казнены.
— Они шутят, господин, — сказал он, — потому что завтра у них будет пир. Их накормят вволю, господин, больше, чем каждый может вместить.
На следующий день было столько разговоров о казни, что я решил приостановить работу, чтобы посмотреть на казнь. Сиамцы из казни делают нечто вроде празднества. Пиршество должно было продолжаться три дня. Приговоренных было тридцать шесть человек; казнить предполагалось по двенадцати человек в день. Осужденные сидели на полу на циновках в открытом павильоне, окруженные всеми своими родственниками и друзьями, и тут им устраивали последнюю трапезу. Приносили всевозможные блюда, лакомства и редкости, и всем принимавшим участие в пиршестве разрешалось наедаться до отвала. Единственное, что не разрешалось на этой пирушке, — это алкоголь (ни в каком виде) и опиум. Специальные чиновники проверяли пищу и удостоверялись, что все было в порядке.
В назначенный час из павильона вышла процессия и пошла к месту казни, находившемуся приблизительно в одной миле, около дворца. Впереди шел человек с большим колоколом, который он раскачивал во время ходьбы. За ним следовали приговоренные между двумя рядами полицейских. Рядом с полицейскими, или замыкая шествие, шли друзья и родственники. Когда мы приблизились к месту казни, там уже набралась тысячная толпа, помещавшаяся в тени пальмовой рощи. Полиция вежливо предоставила родственникам и друзьям осужденных лучшие места, с которых все можно было хорошо видеть. Я тоже нашел себе хорошее место.
Посреди просторной площадки, шириной футов в триста — четыреста, положили с трех сторон по двенадцать банановых листьев. На каждый из них усадили по приговоренному. Они сидели скрестив ноги. За спиной у каждого был столб с перекрестной палкой, к которой были привязаны их локти. Руки их были скованы, но кисти могли двигаться. За столбом с перекладиной возвышался еще столб. Назначение его я понял позже. Осужденным дали папиросы, и они усердно задымили. Когда все они были привязаны, один из полицейских стал подходить к каждому поочередно; наклонившись, он брал с земли ком грязи и забивал этой грязью сперва одно ухо осужденному, потом другое. Мне объяснили, что это делалось затем, чтобы они не слышали шагов подходящего к ним палача. Потом он наклонил им головы и смазал затылки грязью. Все это время, даже когда он наклонял им головы, они продолжали курить. Когда все двенадцать были намазаны грязью и все головы были склонены, подали сигнал, и выступили двенадцать палачей. Они подходили танцуя и размахивая над головой длинными прямыми саблями. Одеты они были в ярко-красное, их саронги были перехвачены так, чтобы походить на шаровары, а лица их были разукрашены полосами и пятнами красного и желтого цветов. Они заняли свои места, каждый позади своей жертвы. Толпа волновалась: бились об заклад, который из палачей чище исполнит свое дело. Подали опять сигнал. Двенадцать сабель описали в воздухе фантастический круг и опустились все сразу. Этим ударом были разделены пополам пятна грязи на затылках приговоренных и перерезаны их шеи, но головы еще не отделились от тела. Это предоставлено было сделать следующим двенадцати палачам, они покончили все и насадили головы на острые столбы, находившиеся позади казненных. Пока раздавались удары — толпа замерла. Как только головы были насажены на столбы, несколько женщин с воплем убежало. Я взглянул на ближайшую голову: из ноздрей у нее еще шла тоненькая струйка табачного дыма. С меня было довольно…
После казни мне очень трудно было сосредоточить мои мысли на посадке животных в клетки. Тем не менее дело было закончено без приключений. На решетки были надеты деревянные щиты, и клетки погружены на повозки. Приговоренных к смертной казни оставалось, по-видимому, больше чем достаточно у департамента уличного благоустройства в Бангкоке, и для перевозки животных нам дали их сколько потребовалось. По двое спереди каждой повозки и по двое сзади, связанные попарно, они везли диких животных к докам, где ожидала нас «Пу-Анна».
Я еще не видел парохода, но уже чувствовал, что на нем груз копры. Копра — это мякоть кокосовых орехов, высушенная на солнце. Для западного обоняния это почти самый отвратительный запах в мире. Самый же отвратительный— это блачан (гнилая рыба), восточный деликатес, но копра еще хуже, чем дюриан, вполне заслуживающий прозвище «вонючего дюриана», которое ему дали путешественники с Запада. Однако для туземцев все эти вещи — прекраснейшие «айер ванги» (ароматы). В заднем трюме «Пу-Анны» находилось шестьдесят тонн копры. «Пу-Анна» везла еще партию быков (всего сто голов) для сингапурского рынка; их как раз только что погрузили, когда мы явились с нашими клетками. Быков грузили так: к рогам их привязывали канаты, животных на канатах поднимали в воздух и втаскивали прямо на палубу. Там их привязывали к перилам веревками, пропущенными в кольца в носу. Мои клетки подняли на борт и опустили в средний люк. Я сам присмотрел за тем, чтобы клетки стояли устойчиво и к ним был легкий доступ для того, чтобы кормить, поить и чистить зверей. Так как было восемнадцать клеток, то задача моя была довольно трудной.
После того как погрузили животных, приняли на борт людей. Пассажиров было около ста, не считая детей, все малайцы, ехавшие в Сингапур. Они везли свои пожитки и еду, упакованные в бесчисленные узлы. У некоторых были в руках маленькие сундучки, служившие им сиденьями и подушками. Все они столпились на верхней палубе у кормы. Иного помещения для них не было, не было и достаточно места, чтобы улечься на ночь. Им давали рис и воду — больше ничего. Им предстояло просидеть под брезентовым навесом все пять дней.
Мои животные находились в гораздо лучших условиях. Обезьянам давали не только рис, но еще и ямс (вид тропического картофеля), сырой или вареный, и лук — любимое лакомство обезьян. Для тапира я запасся большим количеством плодов хлебного дерева, растущего в джунглях: плоды эти часто достигают двух с половиной футов длины и восемнадцати дюймов толщины, причем разделяются на доли, размером каждая с грушу.
