Принцип сигнатуры, как назвал его известный биокибернетик Г. Кастлер, широко распространен на всех уровнях живой природы — от молекулярного до организменного. Так, например, при синтезе белка соответствующие транспортные РНК «узнаются» по сигнатурным участкам — антикодонам, хотя бы эти РНК присоединялись не к тем аминокислотам, которые они обычно переносят. Антитела (защитные белки-глобулины) могут «не узнать» белок хозяина, что приводит к аллергии. Самцы бабочки грушевой сатурнии облепляют пропитанную запахом самки тряпку, не обращая внимания на саму самку, накрытую стеклянным колпаком. Самцы маленькой рыбки — колюшки, охраняя свой участок, бросаются на любой красный предмет — поэтому в аквариуме они могут «нападать» на пожарный автомобиль за окном.

Так же рьяно охраняют свой гнездовой участок чайки, накидываясь даже на чучело чужака, помещенное рядом с гнездом. Однако реакцию вызывает только голова: они атакуют отдельно выставленную голову, не реагируя на безголовое чучело. Певчие птицы часто стаями нападают на кукушку — покажите им одну голову кукушки — и реакция будет такой же.

Короче, если сигнатуры модели и имитатора совпадают, по всем другим признакам они могут быть не только несхожими, но и противоположными. Не исключена возможность, что мимикрия распространена в природе шире, чем это кажется человеческому глазу. Не следует дивиться «глупости» природы. Принцип сигнатуры порой доводится до абсурда и в человеческом обществе — вспомним тех бюрократов, которые за бумажкой не видят человека.

Итак, имитатору вполне достаточно походить на модель по тому признаку, по которому модельный объект имеет преимущество в отборе. Например, семена многих сорняков весьма точно мимикрируют семена культурных растений не по внешнему виду, а по аэродинамическим свойствам. Отбор здесь производят веялки, сортирующие семена воздушной струей. А что бы вы сказали о мимикрии, где имитатор — вирус, бактерия или паразитический червь, а модель — человек? Это так называемая молекулярная мимикрия, при которой внешние структурные белки и полисахариды паразитов становятся настолько похожими на белки хозяина, что перестают быть антигенами, то есть не вызывают появления антител. Единственно возможная причина возникновения мимикрии — жесточайший отбор паразитов в теле хозяина, осуществляемый защитными белками — иммуноглобулинами. Все другие попытки объяснения выглядели бы убого.

Мы можем заключить, что теория естественного отбора справляется с объяснением всех перечисленных нами замечательных фактов так же легко, как и сто лет назад, когда Бейтс и Уоллес обнаружили сходство в окраске между неродственными видами бабочек Южной Америки и Юго-Восточной Азии. Фактов, не согласующихся с ней, не найдено.

Факты, свидетельствующие о наличии и широком распространении в природе селективных процессов (отбора), настолько многочисленны, что одно их перечисление заняло бы книгу побольше этой. И тем не менее на многих исследователей временами находит как бы затмение, которое сводится к отрицанию творческой роли естественного отбора (при этом, разумеется, все эти факты — а имя им легион — игнорируются). Читая работы этих авторов или беседуя с ними лично, я всеми силами стараюсь понять, почему для них одиозно само понятие «отбор». К сожалению, мои попытки в этом направлении не увенчались успехом. Любопытно, что ни один из доводов, приводимых противниками дарвинизма, не выдерживает сколько-нибудь тщательного логического анализа и, однако, воспроизводится из поколения в поколение (причем каждый раз противники дарвинизма не ведают, что их доводы — лишь повторение давно опровергнутых). Плохое знание литературы нередко приводит к тому, что иной изобретает заново велосипед, причем с треугольными колесами.

Быть может, одним из самых крупных таких «ниспровергателей» является известный немецкий генетик Р. Гольдшмидт. Его идеи можно выразить вкратце так: существуют два процесса — микроэволюция и макроэволюция, возникновение форм выше вида. Микроэволюция происходит внутри вида и управляется факторами, подробно рассмотренными нами ранее (отбор и дрейф генов, ограничение панмиксии и мутационный процесс). Иное дело — виды. Возникновение их идет скачками (сальтационный процесс: корень тот же, что и в слове сальто-мортале), путем образования некоторых мутаций, затрагивающих весь организм (вспомните Де Фриза!). Главная роль здесь отводится крупным хромосомным перестройкам, умножению генов и т. д. и т. д. Основное в этих построениях то, что выше вида эволюция идет не по воззрениям Дарвина и его последователей, начиная с Четверикова.

Нужно признать, что доводы последователей Гольдшмидта не очень убедительны. Для дрозофилы, например, известны мутации, которые изменяют признак, характеризующий отряд, а то и класс. Мутация «четырехкрылая» сразу выводит мутантную особь из отряда двукрылых (вместо жужжалец, характерных для мух и комаров, развивается вторая пара крыльев). Но от этого дрозофила не перестает быть таковой, так же как и человека с чешуйчатой кожей (такие мутации имеются) не надо спешить зачислять в класс рыб. Поэтому идея Гольдшмидта о том, что макроэволюция идет за счет возникновения «многообещающих монстров» (чудовищ), более чем спорна. Чем сильнее мутация перекраивает организм, тем меньше у последнего шансов в борьбе за существование. Эволюция обычно осуществляет принцип, выраженный в японской хокку:

Плейотропия гена, как упоминалось выше, не абсолютна. «Системные мутации» Гольдшмидта — это мутации со 100-процентным эффектом, затрагивающим все признаки фенотипа. А вероятность того, что при этом возникнет приспособленный к среде обитания вид, настолько ничтожна, что ее можно и не подсчитывать. Тут вспоминается герой английской сказки, который хотел со шкафа «впрыгнуть» в повешенные на стуле брюки. Разумнее брюки надевать обычным способом; логичнее допустить, что популяция предкового вида переходит в новый вид на протяжении ряда поколений путем формирования нового комплекса аллелей.

Сторонники Гольдшмидта (порой не ведающие, что являются таковыми) иногда приводят на первый взгляд убийственный довод: несмотря на существование внутривидовых форм, виды, по крайней мере за срок человеческого существования, остаются стабильными. Примером может служить хорошо известный всем окунь. Он распространен во всей Евразии и Северной Америке и везде остается окунем (американского иногда выделяют в подвид «желтый», но это явная натяжка. Рыболовы хорошо знают, что и у нас попадаются окуни с ярко-желтым брюхом). Отсюда вывод: вид — стабильная система, состоящая из отдельных, частично, а то и полностью изолированных друг от друга популяций.

Однако система — строго научное понятие, которое не надо употреблять всуе. Нечто подобное получилось с понятием обратной связи — мне приходилось слышать утверждения, что дарвинизм устарел, ибо существует обратная связь между видом и средой. Но ведь в машине обратную связь осуществляет человек; в природе ее может осуществлять или естественный отбор, или святой дух — третьего не дано. То же и с системой; под этим понятием мы подразумеваем совокупность элементов, объединяемых связями. А какие связи могут быть между популяциями? Или обмен генами — или телепатия. Однако обмен генами между американскими и европейскими популяциями невозможен, а в трансконтинентальную телепатию окуней как-то не хочется верить.

Все, что можно сказать по этому поводу, — это то, что есть виды лабильные, легко образующие внутривидовые группировки, порой дивергирующие до видового обособления, и есть виды стабильные, остающиеся в довольно широком диапазоне условий в одной ипостаси. Примером могут быть лососевые рыбы, относящиеся к роду гольцов. Обычный арктический голец полиморфен, настолько изменчив, что у одного из систематиков вырвалось признание: «Если вы начали выделять виды гольцов, вы уже не знаете, где вам остановиться». Другой вид, относимый к тому же роду, — кунджа — удивительно стабилен. Кунджа, где бы она ни жила, всегда остается кунджей — проходной рыбой с крупными желтовато-белыми пятнышками. Даже существование жилых, не выходящих из рек в море форм — вещь для лососевых обычная, для кунджи строго не доказана.