Исчезни отбор — и бесконтрольно накапливаемые в генотипах видов мутации быстро поведут к дезорганизации всех связей внутри организмов — к регрессу, к повышению энтропии. По словам Шмальгаузена, «в эволюции организмы снижают энтропию, то есть увеличивают свою упорядоченность естественным отбором особей, наиболее успешно разрушающих внешнюю среду, то есть повышающих ее энтропию». Сам по себе мутационный процесс есть фактор разрушающий, повышающий энтропию. Де Фриз был неправ — одни мутации, без отбора не могут создать виды, ибо они по своей природе не созидают.

С той же позиции Шмальгаузен рассматривает и стабилизирующий отбор, при котором гибнут все особи с менее устойчивой организацией (вспомните воробьев Бампуса!). В любой популяции энтропия возрастает вследствие мутационного процесса — и отбор, отсекая крайние популяции, поддерживает ее на прежнем уровне.

Было бы очень любопытно проанализировать с этой точки зрения многие эволюционные тенденции — например, возникновение теплокровности. У всех без исключения организмов все реакции, идущие в их теле (в основном за счет распада АТФ), завершаются выделением во внешнюю среду высокоэнтропийных веществ — углекислого газа, воды и аммиака. Помимо этого, выделяется большое количество тепла — это тоже, так сказать, отброс производства. У мелких животных выделение «тепловых шлаков» не составляет проблемы, так как у них относительно большая поверхность по сравнению с объемом. Но чем крупнее организм, тем выше опасность перегрева. Поэтому самые крупные пресмыкающиеся, в основном ночные и водные, крайне медлительные животные. Они способны, как крокодилы и змеи, к быстрому, стремительному броску на добычу, но не к продолжительному движению, а медлительность черепах даже вошла в пословицу. Исключение — водяные черепахи, но вода лучший теплопроводник, чем воздух.

Лишь птицы и млекопитающие (а также, если вы помните, летающие ящеры) стали утилизировать эти «тепловые отбросы», задерживая теплообмен между телом и средой теплоизолирующим перьевым или шерстным слоем. Но одной теплоизоляции мало — она увеличивает опасность перегрева. Потребовалось создание весьма сложных систем, регулирующих температуру тела; примером могут быть потовые железы млекопитающих. Результатом явилась стабилизация жизненных процессов, повышение автономности от внешней среды — и успех в жизненной борьбе.

Итак, можно заключить, что все организмы в течение жизни поддерживают энтропию своих тел на низком уровне ценой повышения энтропии окружающей среды, и победа в борьбе за существование достается тем видам, которые наиболее эффективно осуществляют этот процесс.

Остается только вопрос — применимо ли второе начало к индивидуальному организму, иными словами — обязательна ли смерть? Надо помнить, что в клетках нашего тела непрерывно происходят мутации, которые вызывают дисгармонию жизненных процессов (старость — это повышение энтропии). Кроме того, я убежден, что в наших генотипах отбором заложен механизм, постепенно, после 50 лет в среднем, начинающий отключать одну защитную систему за другой. Не будь смены поколений, не было бы и эволюции — зачем дети бессмертному существу? А остановка в эволюции в конце концов будет фатальной. Короче, бессмертие индивидов означает смерть вида. Как писал Ф. Энгельс: «Жить значит умирать».

Мы рассмотрели проблему прогресса в живой природе. Можно прийти к выводу, что тенденции к увеличению сложности организмов вне зависимости от сложности окружающей среды не существует. Сложность не самоцель, а лишь средство для выживания. Поэтому нельзя отрывать проблему прогресса от проблемы приспособленности, а тем более — противопоставлять их, как это сделал Ламарк. Это лишь две стороны одного процесса, в котором естественный отбор поддерживает нужный для самовоспроизведения уровень сложности, отсекая «генетический шум» — мутации.

Но когда возник этот процесс? Иными словами, как возникла жизнь на Земле и когда факторы эволюции по Дарвину приступили к работе? Где начало естественного отбора?

Нельзя сказать, чтобы эта тайна тайн была уже разгадана. Более того, даже когда мы синтезируем в лаборатории первую живую клетку, у нас не будет никакой уверенности в том, что жизнь на Земле возникла именно этим путем. Но кое-что мы уже успели узнать и пытаемся узнать больше.

Не поможет ли в этом благородная (как ее назвал Дарвин) наука палеонтология? Давайте совершим путешествие к точке старта эволюции. Машиной времени нам послужат труды палеонтологов, а вехами на пути — отложения горных пород, возраст которых удалось установить. Последняя задача не из самых легких. Сведения о точном возрасте и продолжительности геологических эр, эпох и периодов дает лишь изотопный анализ возникших в то время минералов.

Так, известно, что изотоп калия — К⁴⁰ превращается в кальций — Са⁴⁰ с излучением быстрого электрона, а с захватом электрона превращается в инертный газ аргон — Ar⁴⁰. За период около 12,4 миллиарда лет половина наличного калия претерпевает эти превращения. Определив в минерале процентное соотношение калия к кальцию или калия к аргону, можно рассчитать возраст данного куска породы. Для той же цели служит рубидий — Rb⁸⁷, превращающийся в стронций, а также известные всем уран и торий. Принцип метода прост; однако чем проще принцип, тем, как правило, сложнее его материальное воплощение. Беда в том, что многие продукты радиоактивного распада «утекают» из тех минералов, в которых они образовались. Далеко не каждый камень годится для определения возраста. Поэтому некоторые останки организмов с достаточной точностью датировать не удается. И тем не менее геохронология за последние годы сделала заметные успехи.

Без сомнения, большинство читателей знакомо со многими популярными и фантастическими книгами по палеонтологии (особенно с прекрасным романом В. А. Обручева «Плутония»). Палеонтологи воскресили удивительный мир вымерших существ — первобытных людей, чудовищных зверей третичного периода, исполинских ящеров мезозойской эры, дремучие леса каменноугольного периода и первые невзрачные растеньица, росшие по берегам девонских морей. Чем дальше мы будем отходить от современности, тем беднее и примитивнее будет и флора и фауна. Однако и в кембрийском периоде, около 500 миллионов лет назад, в морях существовала еще обильная, хотя и не очень разнообразная флора и фауна, состоящая не только из бактерий и сине-зеленых водорослей, но и из высших организмов, клетки которых имеют оформленное ядро: губок, археоциатов и кишечнополостных, членистоногих, морских лилий и моллюсков. Не найдем мы в кембрийских отложениях лишь останки хордовых животных, но несомненно, предшественники их, похожие на доживших до нашего времени ланцетников, уже существовали.

Стоит лишь, однако, опуститься в глубину времен до 570–600 миллионов лет, как вся картина резко меняется. Докембрийские отложения в палеонтологическом отношении оказываются пустыми. Этот период Земли не зря называют криптозоем — эпохой скрытой жизни. Ясно, что жизнь на Земле в то время была — было б абсурдом считать, что разнообразный мир кембрия возник как по мановению волшебной палочки. Однако находки можно буквально пересчитать по пальцам.

К докембрию относятся загадочные останки, по-видимому, водорослей, из отложений Прибалтики. Находки докембрийских животных еще более редки. Расчеты, основанные на предположении о постоянстве скорости эволюции, дают дату периода возникновения многоклеточных животных около 750 миллионов лет до нашего времени. Но вряд ли это так. В отложениях с возрастом более одного миллиарда находят если не самих животных, то следы их жизнедеятельности: норки каких-то роющих червеобразных организмов, окаменевшие экскременты животных-илоедов (получившие от палеонтологов звучные латинские наименования — катаграфии и вермикулитесы).