По праздникам, особенно в долгие зимние вечера, у нас бывало очень весело. Приходили ксендз с сестрой, бургомистр, низенький толстяк с женой и тремя дочерьми, старая майорша с двумя внучками, почтмейстер, кассир, секретарь магистрата и письмоводитель почтового отделения. Старшие садились за карты, молодежь играла в лото, в фанты, в жмурки, производя при этом очень много шума. Как-то вечером игры им быстро наскучили, и самая красивая из наших панн, дочка бургомистра, попросила кассира сыграть, чтобы можно было потанцевать под музыку.

– Не могу, увольте, – отнекивался кассир, – да я и гитару оставил дома.

– Так мы за ней пошлем! – хором закричали панны.

– Гитара уже на кухне, – объявил я, и все засмеялись. Кассир за непрошеное вмешательство хотел было надрать мне уши, но две девушки ухватили его за руки, а секретарь между тем выбежал из комнаты и через минуту принес гитару в зеленом чехле.

Однако кассир все еще упирался.

– Милые панны, на гитаре не играют танцев. Гитара – инструмент серьезный, почтенный, – говорил он.

А сам уже проверял струны и подкручивал колышки.

Барышень было пять, а нас, кавалеров, только трое. И хотя мы призвали на помощь еще почтмейстера, каждому из нас пришлось немало потрудиться. Время от времени моя мать, если у нее выдавалась минута, свободная от обязанностей хозяйки, сменяла нашего тапера, но кассиру недолго удавалось потанцевать: панны утверждали, что мама играет только самые старомодные польки и вальсы.

На ужин подавали чай, зразы с кашей, иногда – жареную гусятину. В этот вечер всеобщее удовольствие достигло апогея, когда внесли «крупник», подогретую водку с медом, заправленную гвоздикой и корицей. Налили и мне полрюмочки, и стоило мне выпить этот нектар, как я стал другим человеком! Вообразив себя вполне взрослым, я уже говорил «ты» секретарю магистрата, потом тихонько объяснился в любви старшей внучке майорши и в конце концов начал ходить на руках, да так ловко, что пан бургомистр (уже сильно раскрасневшийся) назвал меня «исключительно одаренным мальчиком».

– Большим человеком будет! – кричал он, стуча по столу.

Остального я не слышал, так как мама велела мне идти спать.

Это меня очень огорчило, – ведь я знал, что всегда после ужина кассир поет под гитару.

Помню его очень живо. Этот еще довольно молодой мужчина предпочитал воротнички пониже, чем у Добжанского, зато хохол над лбом у него был повыше. Он носил зеленый сюртук с высокой талией, голубые брюки со штрипками и отворотами и бархатную жилетку в алых цветочках, а вместо шейного платка – галстук.

Вот кассиру ставят кресло посреди комнаты. Сев, он кладет ногу на ногу, настраивает гитару и, откашлявшись, начинает:

– Простите! – перебил певца бургомистр. – Выгляни-ка на улицу, пан секретарь, – не подслушивает ли кто под окном.

Секретарь заверил его, что никто не подслушивает, и кассир, подыгрывая себе на гитаре, снова запел:

Тут средняя дочь бургомистра подтолкнула старшую.

– Это он про тебя, Ядзя, – шепнула она.

– Меця! – краснея, остановила ее сестра.

Когда кассир допел эту песню, его попросили спеть еще что-нибудь. Последовала новая «прелюдия» и затем песня:

– Когда скажешь, что сын не воротится… – повторила майорша дрожащим голосом. – Ах, какая песня прекрасная!

А панны шумно требовали, чтобы кассир спел еще «Летят листья».

Кассир ударил по струнам, снова откашлялся и запел, несколько понизив голос:

В комнате было тихо, как в костеле, слышны были только всхлипывания старой майорши. Вдруг бургомистр схватился за голову.

– Извините! Выгляни-ка опять во двор, пан секретарь, – не стоит ли тот под окном…

Секретарь выбежал из комнаты, все гости стали перешептываться. Но во дворе не оказалось никого.

– Ну, теперь я вам спою кое-что строго запрещенное, – объявил кассир.

– Побойся бога, человече! – всполошился бургомистр. – Не губи ты нашей почтенной и столь гостеприимной хозяйки! – Он указал на мою мать.

Но мать беспечно махнула рукой.

– Э, пусть делают, что хотят. Только одно утешение нам и осталось – послушать иной раз хорошую песню.

– Вас-то, может, и не тронут, – сказал бургомистр. – Но здесь присутствует его преподобие, он – лицо официальное…

– Я боюсь только одного бога, – буркнул ксендз.

– Наконец, здесь я, бургомистр! И если я пострадаю, кто заменит моим детям отца?

– Ну, ну, бояться нечего, – сказал ксендз. – Никогда я не замечал, чтобы тот подслушивал под окнами.

– Ему нет надобности ходить под окнами – ведь его дом в трех шагах отсюда, – не сдавался расстроенный бургомистр.

– А до почты от его дома только верста и двести саженей, – вставил почтмейстер.

– Так ты хотя бы пой тихонько, не ори во все горло, – сказал бургомистр кассиру.

– Что за выражения, папа! – возмутилась старшая дочь бургомистра. – Ну, можно ли говорить так про это чудное пение?

– Видно, наш пан бургомистр метит уже в уездные начальники, – съязвил кассир. – Не бойтесь, не бойтесь! Если кому суждено пасть жертвой, то прежде всего мне…

– И падешь и падешь! – горячился бургомистр. – Это самый отчаянный революционер во всем городе! – тихо сказал он ксендзу.

Довольный публичным признанием его революционных заслуг, кассир вытянул ноги так, что они казались еще тоньше обычного, и, вперив взор в старшую дочку бургомистра, запел вполголоса:

– Чудесно! – воскликнули хором панны, глядя на вращавшего глазами кассира.

– Кто это сочинил? – с беспокойством осведомился бургомистр.

– Мицкевич, – отвечал кассир.

– Ми-цке-вич?! Ну, уж извините, я ухожу! – Бургомистр ударил себя в грудь. – Мне еще слишком много нужно сделать для родины, и я не хочу сгинуть из-за каких-то стишков.

– А что вы видите опасного в этой песне? – с сердцем спросил ксендз.

– Что? Да вы это знаете не хуже меня, – отрезал бургомистр. – А мотив? Да если бы эту мелодию заиграл военный оркестр, так я бы первый вышел на площадь в алой конфедератке. Да! И пусть бы меня тогда расстреляли, зарубили, растоптали…

– С ума ты сошел, Франек?! – воскликнула жена бургомистра.