Осенью 1928 года Демьяна впервые отправляют в «капитальный ремонт» — в Германию. Там большой опыт борьбы с этой болезнью. В 1929 году — вторично, и на более длительный срок.
От этих поездок сохранилось несколько писем, до сих пор не опубликованных; они позволят кое-что узнать о том, как чувствовал себя поэт вдали от Родины.
В общем оценка немецкому курорту дана такая же, как и домашнему: бездельная жизнь этому человеку никак не по нутру. «…Никаких хлопот! Почитал, поспал, погулял, почитал, заснул, проснулся — и опять то же…» Настроение делается «райским», как только он «предается сладким мечтам», вычисляя день возвращения. Иногда намекает, что «подумаю, подумаю, да и…» — ставит многоточие, из которого явствует, что очень хочет сбежать раньше срока.
А ведь он не на больничном режиме: ходит по книжным лавкам, по городу. Гуляет в так называемом «Пальмовом саду». Много читает, в том числе и свои, родные газеты. Но что проку, если нельзя откликнуться, вмешаться?
«…В «Пальменхартене»… все — то же, на том же месте, и даже скворец знакомый, черный, жирный, по траве прохаживается и говорит: «Гутен абенд!..» Поскучал я — и домой!»
По всему видно, что на чужбине ему очень тоскливо. Тоскливо настолько, что даже обижается: почему дети не пишут? «Я могу обидеться на такое пренебрежение ко мне… Замуж вы там, что ли, все вышли? Ну, так сыновья неженатые могут две строчки написать: «Папа, здравствуй, как твое здоровье? До свидания!..»
«…В десятом часу утра сегодня пошел я туда, где открытие съезда Антиимпериалистической лиги…
Прослушал я выступление китайца. Хорошо говорил. А переводил его другой китаец на немецкий еще лучше. Наш оратор был средний, что называется. А переводить его кто-то начал так, что я с досады плюнул и ушел.
Заметь, ни много ни мало пройдет времени, года три, — и уламывать меня будут, чтобы я в Германию ехал на тот или другой съезд, потому что говорить я буду не по-русски, а по-немецки, и уж говорить буду… Весь зал у меня будет по полу кататься. По ораторской части мы, несомненно, опередили немцев здорово. А при моей манере говорить…
Словом, поживем — увидим.
Меня просто забавляет эта возможность — ораторствовать по-немецки. У каждого свои странности. Пусть это будет моей странностью, моим чудачеством. Поучительным для многих.
Сокращаю я тоскливые минуты обильным чтением. Запоем читаю. И чертовски хочется писать. И наверное, уже засел бы, будь у меня пишущая машинка. Надо было взять свою, не велика тяжесть. Дурак я, что не взял… В самом деле, как же это я буду без машинки?
…Никому ни одной строчки не писал отсюда. Пускай никто не обижается. Будь машинка — другое дело. А так — не люблю писать, устает рука, мысли рассеиваются… Почерк мой стал прескверным, и трудно мне писать. Привык машинкой орудовать».
И все-таки он сел работать. Тут-то оказалось, что дело вовсе не в пишущей машинке!.. «Ничего, ничего не получается!» — писал он когда-то в отчаянии с фронта империалистической войны. Но тогда он сравнительно легко оседлал своего конька, и работа пошла, да весьма успешно. Теперь это не удалось. Демьян сделал неожиданное для самого себя открытие, притом принципиальное, способное пролить свет на неудачи некоторых русских писателей, оказавшихся в эмиграции:
«Можно бы и работать, но я плохо здесь владею… русским языком. Мне нужно купаться в стихии языка, чтобы легко писать».
К его величайшей досаде, как раз в это время немецкие газеты сообщили о советско-китайском конфликте на КВЖД:
«Вы там… без меня развоевались с Китаем. Ну, ну! Хорошенькие темки остались без моего рукоприкладства!
Кое-кто, пожалуй, из неосведомленных людей удивится: что же это сякой-растакой я то есть ни словечком не отозвался. И нетрудно будет догадаться, что меня нетути, что я очень далеко».
Из этого же написанного 19 июля 1929 года письма ясно, что жена поэта должна была побывать по его делам у Сталина, так как далее Демьян пишет:
«Предполагаю, что в этой суматохе хозяину было не до тебя. Но он, конечно, 20-го никуда не уедет, до разрешения конфликта; пройдет время, и ты еще успеешь сунуться к нему… Но учти, что дела мои узкие-преузкие… Подумай лучше 10 раз, стоит ли вообще в такую пору свои личные интересы ставить на одну доску с другими».
Наконец тягостное, почти полугодовое лечение в Германии закончено. Уже осень. Домой, домой!..
Год скоро кончается. Было написано немало. Но надо наверстать упущенное. И когда приходит просьба от командования Особой дальневосточной армии о создании песни о ее победе, Демьян наверстывает. Как в прежнюю пору, задорная песня «Нас побить, побить хотели» облетает все концы страны, звучит на праздниках и демонстрациях. Есть еще у Демьяна Бедного порох в пороховницах!
Глава VII
«КАКОВ УЖ ЕСТЬ…»
Уже старо признание Демьяна: «Вот, братцы, я, каков уж есть, мужик и сверху и с изнанки, с родным отцом беседу весть я не могу без перебранки». Старо, но неизменно.
Быть в приятельских отношениях с Демьяном очень не просто. Для людей, не обладающих чувством юмора, даже невозможно. Удивительная черта ясно обозначена в его характере: чем ближе к Демьяну человек, тем больше насмешек ему достается. Колючий с близкими и ласковый, не дающий в обиду десятки неизвестных ему миллионов.
Речь Демьяна была так остра, так насыщена неожиданными словообразованиями, сногсшибательными экспромтами, что не случайно почти никто из вспоминающих поэта не приводит его текстов. Дают лишь односложные характеристики: «Удивительно! Не слова — выстрелы. Несравненный импровизатор!..»
При этом Демьян особенно ценил партнеров, что за словом в карман не лезли и хорошо «отстреливались». Не всем это было по зубам. Отсюда дружба с «зубастыми» людьми своего времени: «крокодильцами», которые однажды летом даже сняли «семейно-редакционную» дачу поблизости к демьяновской; журналистами — и особенно с блистательным Михаилом Кольцовым, с которым сближало творческое кредо Кольцова:
«Я пишу не для себя. Мне холодно и одиноко в высоких башнях из слоновой кости, на гриппозных сквозняках мировой скорби. Я чувствую себя легко у людского жилья, там, где народ, где слышны голоса, где пахнет дымом очагов, где строят, борются и любят. Я себя чувствую всегда на службе. Отличное чувство…»
Вот таких, истинно боевых журналистов Демьян любил за то, что делают одно с ним дело и умеют ему же «вилы в бок» всадить.
Все они любили и умели хорошо посмеяться. Они и «здравствуйте» друг другу не говорили без шутки. А Демьян выносил такую систему приветствия далеко за редакционные круги: народному комиссару здравоохранения он, конечно, пожелает «наркомздравия»; строгого не менее Землячки Сольца встретит чем-то вроде арпеджио: «До-ми-Сольц-си!»; ходатайство о благоустройстве железнодорожных рабочих начнет: «Ваше Эн-Ка-Пэ-Эсие!» Редактор Стеклов уже не работает в редакции? Ну что ж: как там «стеклят» другие лица? О другой газете заметит: «Пресновата и скучновата: стерилизованная вата!» Повстречается приятель, ведавший агитацией и пропагандой, Демьян тут же отпалит: «По улицам ходила Агит-про-паган-дила!» (В адрес Плеханова поэт раньше писал: «Ты наш великий пропагатор! Ты — социал наш демократор…»)
Доставалось от него поистине своим, чужим, да и самому себе. Эпиграммы на Горького, Шаляпина, поименно наркому земледелия и наркому просвещения, покусывал дружески Маяковского. А уж что Демьян вытворял с одной только фамилией Бонч-Бруевич, никто не упомнил. Друг его, оказывается, когда-то «набончил» Ильичу; в каком-то случае «сбончил»; и не разговаривает всеми уважаемый Владимир Дмитриевич, а просто «бончит»… Даже из трудно поддающейся трансформации второй половины этой фамилии Демьян, вспомнив, какие операции проводились в «Жизни и знании», умудрился извлечь вариант: «Буржуевич». Извольте!
