– Мне бы очень хотелось, чтобы вы уяснили одно: текст Анджелы в сотни, тысячи раз лучше всего того, что мы с вами обсуждали в этом году.

– А вот это уж полная чушь, – говорит Карлос.

Остальные пока не способны вести дискуссию о том, чушь это или нет. Свенсон встает, собирает свои бумаги и, не подумав, что до конца за­нятия еще далеко, выходит из кабинета. Никто не успевает его спро­сить, чью работу будут обсуждать на следующей неделе.

Свенсон бодро шагает по двору – он чувствует прилив энергии, он уве­рен в себе, сегодня, впервые за несколько недель, он позвонит наконец Лену Карри. Позвонит не по поводу своей книги или ее отсутствия, не станет просить за себя. Ему незачем извиняться или заискивать, хвас­таться или лгать, ни к чему эти игры писателя с издателем. Нет уж! Он намерен совершить поступок благородный и великодушный, достой­ный и его положения в литературном мире, и его учительского призва­ния.

Его страстный монолог в классе был генеральной репетицией разго­вора с Леном. Эпитеты, которые он использовал, были набросками к той речи, которую он произнесет, позвонив на Манхэттен. Он отпирает свой кабинет, бросает куртку в угол, берет телефонную трубку, набирает номер.

Видно, высшие силы поняли, что Свенсон выступил в крестовый по­ход. Секретарша Лена, осведомившись, кто звонит, немедленно соеди­няет его с шефом. Голос Лена звучит радостно.

– Привет, старина! – говорит он. – Как дела? Тыщу лет тебя не слышал. Когда в Нью-Йорке появишься? Хочется повидаться.

Ой, недаром советуют: звоните редакторам, когда ланч уже закон­чился. После парочки мартини они обычно пребывают в благостном расположении духа. Во всяком случае, раньше так считалось. Нынче за ланчем спиртного не употребляют. Только «перрье» и кофе без кофеина. Это даже Свенсон знает. Ой, знает ли? И вообще, что он знает? Двадцать лет отсутствовал. Может, теперь снова выпивают. Вот Лен, судя по голо­су, не вполне трезв. Или повысил свое настроение каким-то другим спо­собом. Может, у него роман на рабочем месте, например с какой-нибудь юной журналисткой. В таком случае, у них со Свенсоном есть кое-что об­щее… Короче, Свенсон понимает: момент упускать нельзя. Если он хо­чет встретиться с Леном, договариваться надо немедленно.

– Собственно, я за тем и звоню. Я собираюсь появиться… недели через полторы.

– Дай-ка я взгляну на свое расписание, – говорит Лен. – Понедельник – двадцать третье… В четверг День благодарения… Так?

Вот чего Свенсон никак не ожидал. На праздник приезжает Руби. Именно этот день Свенсон хотел провести дома. Занятия, заседания ка­федры, консультации – все это можно отменить. Все, кроме приезда Ру­би. Он же просто так сказал: недели через полторы, а оказалось – это День благодарения.

– Знаешь что, лучше всего в пятницу, – сообщает Лен. – Это единственный день, когда у меня ланч свободен. Шучу, конечно. Впрочем, расписание у меня довольно плотное. Пятница идеально подходит. На работу я не иду. К ланчу, чувствую, жена и детки достанут меня окончательно, и я буду счастлив вырваться из дому. Только об этом, прошу, – никому ни слова.

А вдруг получится? Свенсон же может вылететь в пятницу утром. Ру­би поймет. У нее, наверное, и собственные планы есть, с Мэттом, напри­мер, встретиться. Руби с Шерри и вдвоем могут пообщаться, а за него порадуются – приятно знать, что у главы семьи есть и другая жизнь, что он не только преподаватель Юстона, но еще и писатель.

Руби, конечно, может и обидеться – она впервые за год приезжает на выходные, а он летит в Нью-Йорк, да и Шерри этого не простит. Лад­но, будь что будет. Придется и это пережить. Есть тут какая-то своя логи­ка. Уж если обманываешь жену, забываешь о дочери, то будь последова­телен, доводи все до конца. Пусть мир знает, кто ты есть на самом деле: плохой муж, равнодушный отец. Откуда эта достоевщина, это желание пострадать? Может, это отцовское наследство, психическое заболева­ние, проявляющееся только в зрелом возрасте?

– Тед, ты меня слышишь?

– Извини, – отвечает Свенсон. – Задумался.

– Господи, – вздыхает Лен. – Ох уж мне эти писатели! Ну, договорились. Жду тебя в пятницу, в час. Знаешь «Норму»? На Двадцать второй Восточной? Угол Южной Парк-авеню.

– Найду, – обещает Свенсон.

Предстоящий визит Руби обсуждался во всех подробностях, словно их намеревался посетить по меньшей мере глава государства. Шерри веле­ла ему не уговаривать Руби приехать раньше четверга – она все равно останется до воскресенья. Шерри незачем напоминать ему, что он право голоса потерял, поскольку сам смывается посреди праздника, ну ко­нечно – это единственный день в году, когда он может встретиться с Ле­ном. И Шерри, и Руби, естественно, высказались по этому поводу – впрочем, согласились с такой легкостью, что он даже немного обиделся. Решено, что Шерри встретит Руби на автобусной станции – Свенсо­на раздражает, что Шерри считает, будто этой деликатной миссии ему доверить нельзя, – и привезет домой, и Свенсон ждет, понапрасну пыта­ясь то почитать, то посмотреть телевизор.

Наконец он слышит, что машина Шерри подъехала. Что лучше – си­деть в кресле с газетой, а потом встать и поцеловать Руби, как и положе­но классическому благородному отцу? Или выбежать во двор, обнять свою дочурку ненаглядную? Он совершенно не помнит, что делал в та­ких случаях раньше. Останавливается он на компромиссном решении: выходит улыбаясь, но стоит на крыльце – пусть Руби действует.

Руби располнела. Лицо круглое, бледное, немного отечное, второй подбородок намечается. В мешковатых джинсах и фуфайке она похожа на самую обычную студентку, каковой, собственно, и является. Она заме­чает его, что-то в ее взгляде меняется, Свенсон предпочитает прочесть в ее глазах дочернюю любовь, но можно расценить это и как жалость. Он что, здорово состарился, исхудал? Старичок отец, приковылявший на крылечко. Она послушно обнимает его – иначе в дом не пройдешь – и даже похлопывает по затылку ладошкой.

Вошла в гостиную, озирается по сторонам. Кто знает, что она видит…

– О, индейка! – принюхивается она. – Круто. Пойду вещи положу. Они слышат, как хлопает дверь.