«Многие англичане получили от его щедрот столько, сколько они не получали от своих отцов и бывших господ… Он дал им богатые поместья, а они взамен охотно сносили все тяготы и опасности. И ни одному французу не было отдано то, что несправедливо забрали бы у англичанина».

Однако нет никакой уверенности, что англичане смотрели на вещи таким же образом. Вильгельм разорил север Англии; если проявить хоть каплю объективности, нормандское завоевание было политической и культурной катастрофой для англосаксонцев. У них отбирали земли и титулы и отдавали их нормандской знати. Многим английским аристократам пришлось бежать из страны – кому во Фландрию, кому в Шотландию. Некоторые из них оказались в Византийской империи в рядах варяжской гвардии, а некоторые были проданы в рабство.

К 1086 году нормандская кукушка вытолкнула почти всех оперившихся саксонских птенцов из гнезда, и у английской аристократии осталось жалких 8 % от их исконных землевладений. Половиной страны владели 190 человек, а четвертью – только 11. И все они были нормандцами. Замечательные англосаксонские ремесла, такие как вышивание и ковка, были утрачены. Более того, стране навязали чуждый язык, и французский стал языком правящего класса на следующие три столетия.

Как заметил сэр Вальтер Скотт, подчиненность саксонцев просматривается в современном языке, когда мы используем английские слова в названиях домашних животных и французские – для готового к потреблению мяса. Так, саксонские слуги брали корову (cow) и обеспечивали нормандцев говядиной (beef), брали свинью (pig) и предлагали им свинину (pork), брали овцу (sheep) и предлагали им баранину (mutton). Скотт сочинил маленькую песенку, и пел ее один персонаж по имени Вамба. Вот она: «Нормандская пила на английском дубе, На английской шее ярмо висит; Нормандская ложка в английском супе, нормандец что хочет, то и творит».

Это было поражение и унижение, и меня всегда просто завораживали политические «экивоки» вокруг нормандского завоевания. «Et fuga verterunt Angli» написано на гобелене из Байё – «и англичане бежали». Любому современному человеку, говорящему по-английски, смысл ясен: мы, англичане, проиграли. А нормандцы завоевали нас, не так ли?

Я спросил стражника-йомена лондонского Тауэра, считает ли он, что мы – англичане – были завоеваны чужестранцами. Он призадумался, а потом рассудительно ответил: «Я полагаю, сэр, что в конце концов мы покорили их. Уже через сотню лет они называли себя королями Англии». Да, так оно и есть, но на три столетия языком английской элиты стал французский, а англосаксы были безжалостно спущены вниз по социальной лестнице.

Когда Вильгельм умер, его похоронили не в Лондоне, а в его родном Кане в Нормандии. Он стал таким жирным, что не помещался в саркофаг, и когда проводивший службу епископ надавил на крышку гроба, тело покойного лопнуло и из брюшной полости распространился такой ужасный дух, что собравшиеся стали падать в обморок.

Не думаю, что о нем скорбел хоть один из четырех тысяч англосаксонских лордов, потерявших свои земли, потому что надо признать горькую истину: это завоевание стало кошмаром для англосаксов. Но для Лондона – как раз наоборот, это была просто находка.

Допустим, не Гарольд, а Вильгельм схлопотал бы в глаз в Гастингсе. Или, предположим, Ансгар выиграл битву за Лондон. Без нормандского завоевания в городе никогда бы не воцарились мир и единение, которые возникают при жесткой власти.

Летописец сообщает нам, что при Завоевателе любая девушка могла проехать через всю Англию и никто бы ее пальцем не тронул, не обидел и не ограбил, а ведь именно безопасность и есть главнейшее условие развития торговли. Купцы из Кана и Руана приезжали продавать и покупать, и город расцвел после знаменитого указа. При нормандцах Лондон сразу получил привилегию – его не внесли в списки «Книги Страшного суда», – а ведь даже Винчестер в конце концов заставили провести инвентаризацию и подсчитать стоимость его имущества.

Возможно, впервые после римлян нормандский Лондон должен был стать несомненной и официальной столицей Англии. И Вильгельм бережно сохранил главное преобразование, которое стало определяющим для развития города.

Эдуард Исповедник первоначально перенес свой двор за черту города периода Альфреда и римлян: он хотел наблюдать за перестройкой Вестминстерского монастыря VIII века, который он превратил в аббатство. Вильгельм не только решил короноваться в аббатстве, но и разместил нормандский двор – центр управления и правосудия – в Вестминстере.

Вот и вышло, что Лондон приобрел двойственную природу: центр политической власти разместился бок о бок с центром экономического благополучия.

Время от времени торговцы выводили политиков из себя, а иногда политики науськивали толпу на торговцев. Но факт остается фактом: уже тысячу лет коммерческий район Лондона имеет простой и легкий доступ к правительству – и все-таки отделен от него; и эта полунезависимость идет только на пользу коммерческому динамизму Сити.

За это надо поблагодарить нормандцев, а еще можно поблагодарить их за верховенство закона, за потрясающие замки и прежде всего за решительное вливание в английский язык французской лексики. Если бы Гарольд выиграл битву при Гастингсе или Ансгар удержал Лондон, нам бы не был ниспослан свыше этот гибридный язык, которому суждено было покорить мир.

Успех этого гибрида приписывают гению нашего следующего великого лондонца – первого в плеяде тех, кто действительно родился в этом городе.

Прежде чем перейти к Чосеру, надо обратить внимание на одну важную деталь, которая касается его паломников. Подумайте: что их всех объединяет? Вот блудливый монах, распутная старая вдова, повар с огромным прыщом, пьяный мельник, тщеславная настоятельница. Если они шли из Лондона или откуда-нибудь еще севернее от реки, то в Кентербери вела только одна дорога – это маршрут, которым я каждый день приезжаю в город. Лондонский мост по-прежнему оставался единственной переправой через реку, а во время нормандских королей Англии он был очень шаткой штукой.

Мы знаем, как легко король Норвегии Олаф и его гребцы опрокинули его в 1014 году, и по 1136 год он десять раз либо обрушался, либо был серьезно поврежден, и тут нет ничего удивительного.

С 1000 до 1200 год население города удвоилось и достигло двадцати тысяч с лишним. Через этот ненадежный переход проходило все больше людей и товаров: везли шерсть из Дорсета, вино из Довиля. Вряд ли мост был шире 6–10 метров в самом широком месте, и там едва могли разъехаться две повозки. В 1170-м эта изношенная часть саксонской инфраструктуры подверглась новой нагрузке: возник приток пригородных жителей – в его средневековой форме, с испражняющимися лошадьми и гулкими каблуками.

Генрих II враждовал с Томасом Беккетом по поводу раздела власти между Церковью и государством. В определенном смысле спор закончился решительно в пользу Генриха, ведь мозги Беккета, уроженца Чипсайда, были размазаны по алтарю Кентерберийского собора. Но в смерти этот великий лондонец оказался сильнее, чем в жизни. Генрих совершил покаянное паломничество – а ведь для средневекового сознания это было доказательством торжества Господа над земными королями.

Для средневекового человека, который буквально воспринимал лижущие языки адского пламени, паломничество было шансом заработать очки у Всевышнего. В Кентербери потянулось еще больше паломников. Священник по имени Питер де Коулчерч, капеллан церкви, где крестили Беккета, предложил решение проблемы.

«Нужен каменный мост, – сказал он Генриху, – вот и все. Они этого заслуживают – и паломники, и святой великомученик». Генрих, которому надоело без конца оплачивать ремонт деревянного сооружения, согласился. Проект оказался очень дорогостоящим, поэтому он ввел налог на шерсть, создал монашескую гильдию под названием «Братство Лондонского моста» и позволил им собирать деньги от продажи индульгенций.

Из разных источников потихоньку потекли денежные ручейки, но все равно проект оказался неподъемным для Англии XII века. Река была без малого 275 метров шириной, с сильным течением и приливами. По проекту требовалось возвести двадцать каменных опор на кораблеобразных остроносых волнорезах, установленных на дне реки.