Тотчас, слегка поклонившись, Шалентьев отошел, а лесник сел на ту же дубовую доску, и Малоярцев, оттопырив нижнюю губу, с интересом и не скрывая того, некоторое время подробно его рассматривал; лесник, в свою очередь привычно хмурясь, словно откуда-то издалека спокойно оценивая, раз-другой взглянул на знатного гостя.
– Вы еще сильный, здоровый, – невнятно пробормотал Малоярцев, не скрывая своей зависти, – сразу чувствуется… Чем же вы живете, держитесь? Я знаю вашу биографию… У вас много родственников, а вы один… сыновья, внуки…
– Как же один, со мной вон правнук живет, – ответил лесник, подчиняясь чувству глубокого равновесия в себе. – Шустрый мальчонка, двенадцать скоро сравняется… Радует деда, вроде и корешки крепкие…
– И вам достаточно? – спросил Малоярцев, вяло поднимая широкие, наползавшие на глаза брови.
– А разве мало? – удивился Захар, так пока и не понимая гостя. – Для живого хватит, дом, тепло, парнишка растет рядом… другого ничего нет…
– Надо полагать, – есть, – возразил Малоярцев, почувствовав скрытое сопротивление и сразу внутренне подтягиваясь. – Так чем же вы держитесь?
– Да чем, никому не в тягость, и ладно, – сказал лесник, в то же время пытаясь нащупать и самое скрытое в собеседнике; оно было, и Захар в этом не сомневался, и неожиданно решил позлить гостя. – Еще и другим помогаю… что же еще? В лесу я сызмальства свой, сколько весной да осенью посадок… а они год от году выше, выше… Первое время помочь, а там они рвутся, не удержишь… С ними рядом проживаешь не одну жизнь. Война-то не только народ и леса проредила, плеши поменьше, опять душа радуется…
– Вот как, – уронил Малоярцев, начинавший уставать и теперь говоривший еще более неразборчиво. – Скажите… Захар Тарасович, а женщины? Они вас еще интересуют? Вот вы теперь вдовый давно, как же?
– Бабы-то? – теперь уже откровенно озадачился и сам Захар, опять вскидывая густые брови и определяя, ерничает ли гость или в самом деле пытается определить нечто важное, необходимое для самого себя. – Ну, теперь-то какие уж там бабы! – усмехнулся он. – Так… бес подступит, заворочается, оседлаю Серого, съезжу в Густищи, село свое родимое, тут двадцать верст всего… От войны баб одиноких много доживает… Да и то сторонкой, в сумерках, от людей-то неловко… Гляди, до Дениса дойдет, он-то не маленький, начинает понимать…
– Отчего бы вам тогда не жениться?
– Жениться? – переспросил лесник, выгадывая время. – Ну как жениться? Больно уж не по людски, не по-русски… Внуки-то уже переженились… Смех…
– Вот видите, еще в село ездите, – с грустью и даже с обидой сказал гость. – К женщинам, к бабам, как вы говорите, ездите… Я понимаю. Лес, здоровый образ жизни, простое питание, физическая работа, но ведь у вас была и иная жизнь, вы прошли сложный, большой путь. Ведь вы не можете думать о жизни вот так, на уровне примитивной биологии… вы много страдали… Мы с вами одного примерно возраста, так ведь? Скажите, отчего же вы еще ездите… к бабам, садитесь на коня, ощущая, очевидно, своим телом горячую кровь и плоть сильного животного, а я вот, несмотря на старания десятков лучших врачей, целых институтов, давно ничего не могу? И от чего зависит ваша ясность духа? Отчего вы не боитесь и не ждете, да, да, я знаю, не ждете предстоящего? – спросил он с остановившимися, сторожащими именно это предстоящее глазами и сразу как бы погас, ссутулился и стал еще дряхлее. – В конце концов, это и есть главное… Вот я достиг вершин жизни, вокруг меня суетятся сотни людей, они ловят любое мое слово… взгляд, я могу сделать все… почти все, – тут же поправился гость, уловив в лице своего собеседника, где-то в дрогнувших губах, легкую усмешку. – Да, да, а вот самого главного, полноты жизни, уже невозможно вернуть… И потом, многим ведь совершенно невозможно жить по-вашему, уйти в леса, в степи, в другие глухие места, жизнь требует продолжения, надо же кому то делать и то, что выпало, допустим, на мою долю… на долю таких, как я…
– Зачем? – неожиданно и для себя спросил лесник, почувствовавший к своему гостю, явно уставшему от непривычно долгой речи, сочувствие. – От старости никакое зелье не поможет. Падает отжившее дерево, пчелы сразу же меняют одряхлевшую матку… Я спокоен не от старости, Борис Андреевич, жизнь во мне уравновесилась, оттого я спокоен. Я по своим годам на самом законном своем месте, вот я ничего и не боюсь…
– А я, вы думаете, не там, где мне должно быть? – спросил Малоярцев, с еще большим старанием, чем прежде, выговаривая отдельные слова и в то же время прикрывая иронической улыбкой, которая никак у него не получалась, свое недовольство разговором. – Вы ведь, очевидно, и в самом деле знаете какой-нибудь секрет жизни, только не хотите его рассказать, скрываете… Или боитесь сказать.
– Скрывать-то нечего, Борис Андреевич, – ответил лесник, вначале хотевший отмолчаться. – И бояться тоже… Чего же мне бояться после такой-то жизни? Старый человек может помочь людям верным словом, да таких теперь немного… Так-то… А вот что, кроме вреда, дает для жизни на высоком месте старый и больной человек? Так уж устроено, он и думать ни о чем не может – свои беды да горести забивают. Вот вы как на меня глянули, а я-то правду-матку сказал и больше ничего… Я вот своему старому дружку Тихону Ивановичу Брюханову, первому своему зятю – да вы его должны знать, – частенько толковал: бросай ты все это к чертовой матери, не та у тебя закваска на таких высотах быть. Власть и смерть, они рядышком, тесненько вышагивают, ноздря в ноздрю, вровень… Одна другую норовит обогнать… Так оно и получилось…
– Так, так, так, – сказал Малоярцев, и мутноватые глаза у него просветлели, в них зажглись крохотные рыжеватые огоньки. – Но почему же именно рядом? Не знаю, не понимаю… нет. Именно в старости человек руководствуется не эмоциями, не безумными страстями, но рассудком. От скольких безумств удержали и удерживают мир именно пожилые люди, а то и старики. Земля давно, очевидно, сгорела бы в адовом огне, не будь стариков… Именно они и поддерживают равновесие добра и зла в мире и в самом человеке… А смерть с жизнью действительно всегда рядом, и власть здесь ни при чем… Почему только власть? Вижу, вы опять со мной не согласны…
