— Поздно понял. Хотя — лучше поздно, чем никогда.
— Вот и я так думаю. Как увидел вас, сразу и подошел. Если можете — простите меня, дурака!
— Так и быть, прощаю, — сказал Григоренко и с интересом посмотрел на чубатого. — Сейчас ты где?
— В Комсомольске, на курсах электросварщиков.
— А твои дружки?
— Разъехались. Роман Сажа на автомобильном работал, да, видать, проворовался.
— До сих пор за ум взяться не может? Жаль... Закончишь курсы, возвращайся к нам. Примем... До свидания!
— Спасибо! — обрадовался парень. — Обязательно приеду. Желаю вам успеха!
Оксану Васильевну Григоренко заметил издалека. Она одиноко стояла у телефона-автомата и смотрела в в окно. Рядом с нею, у ног — два больших чемодана, в руках — черная сумочка. Одета была по-зимнему, — видно, подумала, что в Москве значительно холоднее, чем в Днепровске. Ей удивительно все шло — черная каракулевая шубка с белым воротничком, такая же белая шапочка, из-под которой выбился густой светло-пепельный локон, изящные сапожки подчеркивали стройные линии ног.
Он остановился. Их разделяло каких-то десять шагов, но она его не видела. Была такой же, как всегда, сколько он ее знал, — красивой и гордой. Однако лицо было грустное, осунувшееся, будто ее мучит тупая безысходная боль.
Григоренко подошел тихо, не сводя с Оксаны Васильевны взгляда.
— Добрый вечер...
Она вздрогнула от неожиданности, посмотрела на Сергея Сергеевича каким-то погасшим взглядом и сразу же опустила глаза.
— Доброго здоровья, Сергей Сергеевич. Я думала, что вы уже и не приедете... Спасибо вам!.. — Оксана Васильевна заторопилась, стараясь все сразу объяснить. — Вот видите, с такими вещами ни в очереди стоять не могу, ни отлучиться. К тому же объявили, что билетов на всех не хватит... А мне обязательно нужно уехать...
И во взгляде, и в голосе Оксаны Васильевны чувствовался душевный надлом. Сергей Сергеевич видел: за несколько дней она похудела, как после тяжелой болезни, под глазами залегли тени, даже губы, всегда розовые, свежие, теперь казались серыми, — их давно не касалась губная помада... Ему стало нестерпимо жаль ее. Это он, именно он виноват во всех ее страданиях.
Григоренко взял Оксану Васильевну за руку, выше локтя.
— А может, не следует вам уезжать?
Она удивленно посмотрела на него. Потом, словно доказывая и себе самой и ему, стала опять торопливо объяснять:
— Как это не уезжать?!.. Нет, нет, я должна ехать... Иначе нельзя... Для меня знакомые уже и работу подыскали... Хорошую...
— Работа не волк...
— Не понимаю вас.
— Что же тут непонятного, Оксаночка? — Он ласково сжал ей руку. — Я здесь... И без вас я не могу... Понимаете? .. Не могу!.. То, что произошло, — недоразумение. Да, недоразумение, в котором виноват я... Понимаете, я... Простите меня...
Оксана Васильевна молчала. Она смотрела на Григоренко широко открытыми глазами, в которых туманились слезы и вместе с тем сверкали искорки надежды...
— Правда? — спросила она вдруг еле слышно.
— Правда!.. Конечно, правда... Хочешь — я поцелую тебя вот здесь, при всех? Чтобы ты поверила... Сразу и навсегда!..
Оксана Васильевна улыбнулась сквозь слезы, какой-то беззащитной улыбкой ребенка.
— Нет, здесь не нужно... Не здесь... Я верю... Как я ждала этой минуты... Любимый мой!.. Иначе и не могло быть, ведь правда?..
Григоренко взял чемоданы, и они вышли на привокзальную площадь.
На темно-синем вечернем небе вспыхивали первые яркие звезды.