«Почему он не построит себе орлиное гнездо?»
«Я спрашивала почему. Он говорит: «Представь себе, я построю орлиное гнездо. Но для кого? В нём не будет орлят. А без орлят — гнездо не гнездо».
«В твоём теле сидит наконечник стрелы. Хочешь, я выну его?»
«Во мне сидит много железа, и от этого тело к непогоде болит. Но вынимать железо не надо: оно срослось со мной».
«Почему так много в тебе железа?»
«Потому что я заслоняла людей от него, чтобы они были живы».
Налетает ветер, отчего хвоя лиственницы искрится и переливается и яснее ясного из поля доносятся голоса машин.
Нурлан что есть духу бежит туда,
Глава одиннадцатая
ПАУТИНКА
Ранней осенью, когда хлеб в полях убран и приезжие механизаторы разъезжаются по городам, в степной посёлок приехала автолавка — грузовая машина с магазином, кузовом под крышей.
Нурлан с родителями стоит позади толпы и видит одни спины и затылки.
Чем там торгуют?
Отец сажает его на плечи, как на первомайском параде. Мир сразу раз-двигается-раздаётся, и дышать становится легче.
А в глубине магазина-кузова, как поленья в русской печи, пылают красками золотые платки с красными журавлями — накидки на телевизоры. Кроме них, если присмотреться, всякого товару видимо-невидимо. Продавщица, немолодая женщина с обветренным лицом, еле успевает рассчитываться с покупателями и то и дело кричит:
— Сдачу возьмите!
Мелочь она кидает в коробку из-под леденцов, а бумажные деньги кладёт на ящик и, чтобы их не унесло ветром, придавливает камнем-голышом.
Накидки, как золотые птицы, выпархивают из рук продавщицы, где голоса родительских комбайнов, на закатное солнце. Опутанное хлебными колосьями, оно трепещет красным карасём, выброшенным из озера в сухую степь, и в горячих токах воздуха кран солнца бугрятся и растекаются к ногам мальчика.
— Всё! — объявляет она. — Улетели журавлики.
Продавщица так расхваливает остальной товар, что Нурлан удивляется: почему родители ничего не берут?
Он чувствует, что они собираются идти домой подальше от шума, и тянет:
— А я сейчас игрушку или книжечку выберу-уу. Ох, и выберу-уу!
Но игрушек и книг нигде не видать.
А груда денег растёт и клубится и всё норовит разлететься из-под камня-голыша.
— Того, чего нам надо, я не вижу, — говорит отец. — Домой пойдём.
Мать просит:
— Постоим ещё!..
Нурлану тоже охота подольше побыть на людях. Вот он видит Богдана и Светлану. Отсюда, сверху, с отцовских плеч, они кажутся маленькими, и мальчик покровительственно машет им рукой. Богдан по обыкновению не замечает его и, заложив пальцы за борт пиджака, что-то важно говорит Светлане. А Светлана в очках — она, наверное, просто не видит Нурлана, не различает его оттуда.
«Ээх! — думает Нурлан про Богдана. — Такой молодой — шесть лет, а уже в пиджаке ходит. Что дальше-то будет? Может быть, он роль какую-нибудь получил у Натальи Николаевны — у королевы?.. Вживается в эту роль».
А где она — королева-то?
Нурлан смотрит на облака. Они близко — тихие, рыхлые, — с утра закрыли солнце, собираются, да, пожалуй, сегодня так и не соберутся пролиться дождём.
— Что вы, облака, там делаете? Дождик задумали? Эх вы, облачонки! — мысленно и вслух разговаривает с ними мальчик. — Погодили бы пока. Вон народу сколько на площади.
Отец опускает Нурлана па землю, и облака сразу уходят высоко-высоко.
— Не люблю я в очередях стоять. Не моё это занятие, — говорит отец.
— А я разве люблю? — Мать берёт его под локоть, снизу вверх заглядывает в лицо, смеётся громко, и все трое идут вдоль толпы — то ли домой, то ли в кино на дневной сеанс, то ли гуляют, чтобы людей посмотреть и себя показать.
По пути они встречают приезжего из города — того самого, что снят с мамой на одной фотографии, а в страду работал шофёром. Сейчас он в пиджаке из искусственной кожи, потрескавшейся от жары. Лицо загорело дотемна, волосы выгорели добела и словно поредели.
Он первый подаёт руку матери, потом отцу и шутливо пожимает ладошку Нурлану.
— Свети, малыш! — говорит он, улыбаясь изо всех сил, отчего мальчику кажется, что приезжий вот-вот чихнёт. — Славное имя.
— Папа придумал! — радуется Нурлан и смотрит на отца. Но тот почему-то не радуется.
— Да?.. — рассеянно спрашивает приезжий. — А я уезжаю.
Приезжий краснеет на глазах, достаёт из внутреннего кармана пиджака что-то завёрнутое в бумагу и подаёт матери.
— Это от меня, конфузится он. Прошу понять правильно… Подарок всей семье…
Мать извлекает из бумаги шёлковую косынку и, качая головой, ласково выговаривает:
— Что вы придумали? Зачем так тратиться?
— Какие траты? Приезжий смотрит на мать и на отца. Не обижайтесь, пожалуйста!.. Вместо учились… На добрую память. Может, не увидимся больше.
Почему-то все молчат.
Мать повязывает косынку, снизу вверх глядит на мужа и на приезжего. Сейчас она похожа на девочку с той фотографии, только в венке из васильков. Нурлану кажется, что глядит она на нечто яркое, отчего глаза её увлажнены.
Приезжий неловко кланяется и хочет уйти.
Отец улыбается и, сверкая зубами из-под усов, говорит:
— Зачем так спешить?
И жестом приглашает следовать за ним.
Нурлан видит, как бьется тёмная жилка на виске у отца, и ему становится боязно. И ещё он видит: в глубине автолавки, словно под сводами пещеры, висят зимние пальто и обликом своим напоминают людей, что втянули головы в плечи и замыслили что-то недоброе. Мальчик старается не смотреть на них и слышит, как отец просит показать ему оренбургский пуховый платок.
— Вам «пуховку» или «паутинку»?1 — осведомляется продавщица.
Толпа тянется к платкам, чтобы на ощупь узнать, какие они, но продавщица убирает товар и сердится:
— Руками не трогать! Ручная работа. Ей цены нет. На валюту идёт.
Народ волнуется:
— Как это не трогать? Кота в мешке покупать прикажете?
— Человек такие деньги платит.
— Настоящий платок через золотое кольцо пропускают!
Продавщица заявляет решительно:
— Никаких колец. А если он не пройдёт да порвётся? Мне всю жизнь расплачиваться? Спасибо!
Жилка на виске отца бьётся чаще частого. Ни к кому в отдельности не обращаясь, он спрашивает:
— Есть у кого обручальное кольцо?
И сразу — тишина.
Народ только что с поля, принарядиться, кольца надеть не успели, не ждали такого случая, и вот, пожалуйста, — помочь человеку нечем.
— Да что вы все, холостые, что ли? — говорит продавщица. — Хорошо живёте! До седых волос в молодых. Одна я замужем, и то всю жизнь в свадебном путешествии. Эх, была не была!..
Она пытается снять кольцо с безымянного пальца и жалуется:
— Мясом заросло. С самой свадьбы не сымывала…
Наконец-то кольцо снято, и под причитания «Ой, боюсь, женщины! Ой, боюсь…» продавщица подаёт его отцу, а потом и платок — «пуховку».
В тишине, держа обручальное кольцо большим и указательным пальцами левой руки, отец поднимает его, чтобы всем было видно. А правой рукой, как нитку в иголку, сверху вдевает в него уголок платка и не столько тянет, сколько подхватывает его снизу.
Платок пробегает сквозь кольцо, словно соскальзывает с него, как змеиная шкурка, и опускается было на землю, но до земли не долетает и белой смирной птицей садится на ладонь отца и вздрагивает.
— Чистый пух! — ахает толпа. А отец с раскрасневшимся лицом просит у продавщицы «паутинку» и говорит, что заплатит сразу за оба платка.
Продавщица подаёт ему ажурный, как кружево, платок и весело причитает:
— Ой, боюсь, женщины! Ой, боюсь!..
А бояться нечего: «паутинка» легче «пуховки», и она словно сама собой падает сквозь кольцо. Толпа опять ахает:
— Чистый пух!
Продавщица получает от отца деньги, подаёт ему покупки, по отдельности завёрнутые в лощёную бумагу, и хвалит его:
