«Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали как овцы…»

И после этого случилось так, будто осветились самые потаенные уголки его памяти, — Ездра вспомнил, как когда-то, совсем давно, полуденное небо вдруг стало темным и земля задрожала. Он был тогда еще маленьким мальчиком. Но сейчас он все же помнил, как сидел на ковре в доме, который его родители сняли в Иерусалиме, куда они пришли на празднование Пасхи. Его мать смеялась и разговаривала с другими женщинами, одновременно готовя еду. И вдруг все погрузилось во мрак. Оглушительный грохот раздался с небес. Мать закричала. Он тоже закричал.

Ездра открыл глаза, посмотрел на звезды и произнес вслух:

— «И будет в тот день, говорит Господь Бог: произведу закат солнца в полдень и омрачу землю среди светлого дня».

Слова Амоса.

Говорил ли пророк о том, что Бог через Ассирию осудил Израиль, или же в его словах был более глубокий смысл? Может быть, Амос предупреждал и о том, что произойдет, когда Мессия придет спасти Свой народ?

«Иисус воскрес!» — говорил когда-то давно его дядя. И то, что почувствовал Ездра тогда, услышав эти слова, он почувствовал и сейчас. Страх. Удивление. Восторг. Трепет.

А что, если это все-таки истина?..

Ездра еще какое-то время смотрел на звезды. Его сердце сильно билось, и он чувствовал себя так, будто только что проснулся от долгого больного сна и теперь впервые ясно увидел мир.

«Иисус воскрес! Я сам видел Его!»

Ездру наполнило какое-то необъяснимое чувство восторга. Он отошел от стены и снова сел перед Марком.

— Расскажи мне все о той женщине, которую ты когда-то знал. Расскажи мне все, что она рассказывала тебе об Иисусе из Назарета.

Марк увидел, как горят его глаза.

— Зачем? — спросил он, нахмурившись. — Разве тебе это так важно?

— Просто расскажи мне, Марк Люциан Валериан. Расскажи мне все. С самого начала. А я уж сам решу, что для меня важно.

И Марк сделал то, о чем его попросили. Ему и самому было необходимо выговориться и рассказать кому-нибудь о Хадассе. Рассказывая о ней, он делал это без всякой тени иронии. Потому что, рассказывая историю о простой иудейской рабыне, Марк Люциан Валериан, римлянин, который ни во что не верил, проповедовал Благую Весть об Иисусе Христе.

20

Юлия налила себе в кубок еще вина. На вилле было очень тихо. Юлии было так одиноко, что теперь ей недоставало даже едкого ума и злых сплетен Прима. По крайней мере, он отвлекал ее от беспокойных мыслей о собственной жизни и грядущих бедах.

Никто к ней больше не приходил. Она была больна, и по этой причине ее теперь все избегали. Ей было невыносимо скучно. Ее могли бы понять такие же страдающие люди, как и она. Она помнила некоторых своих друзей, которые страдали от болезней. Но она избегала их, как теперь все избегают ее. Она совершенно не хотела ничего слушать о боли и симптомах. Ей абсолютно не хотелось осознавать, что она смертна. Жизнь и так коротка, чтобы еще тратить ее на чьи-то трагедии.

И вот теперь трагедия постигла ее саму.

Юлия поднесла кубок ко рту и пригубила вино. Как бы ей хотелось напиться до такого состояния, чтобы уже вообще не думать о будущем и не чувствовать настоящего. Ей бы только оставалось плыть по волнам океана винного спокойствия. Никакой боли. Никакого страха. Никакого сожаления.

Когда-то у нее были изысканные яства. Теперь она пила только дешевые вина. Однако и дешевым вином можно напиться до такой степени, чтобы вообще ничего не чувствовать.

Никому до нее не было дела. Да и разве могло быть иначе? Ей ведь тоже ни до кого нет дела. И никогда не было. Вообще ни до кого. Она лишь делала вид, что у нее все хорошо.

Юлия издала хриплый смех, который эхом разнесся по помещению. Затем она внезапно умолкла, мрачно уставившись в свой кубок, мечтая только об одном, — с головой окунуться в это ярко-красное вино.

Она чувствовала в себе абсолютную пустоту. Видимо, ее болезнь постепенно съедала в ней то, что когда-то жило в ней, что-то невидимое, но очень важное. Жизнь оказалась жестокой шуткой. У Юлии было все, что только нужно, чтобы быть счастливой: деньги, состояние, красота, полная свобода делать все, что хочешь. Разве она не была способна в трудные минуты оставаться жесткой и непреклонной, чтобы все повернуть в свою пользу?

Тогда почему жизнь стала такой невыносимой? В чем Юлия жестоко просчиталась?

Когда она снова подняла кубок, пытаясь сделать очередной глоток горького вина и вместе с ним глотнуть того чувства, которое в ней поднималось, ее рука тряслась. Юлии казалось, будто она задыхается.

Сегодня она не будет думать ни о чем неприятном. Она будет думать только о том, что делает ее счастливой.

Что делало ее счастливой раньше?

Она вспомнила, как на вилле в Риме она бежала к Марку, когда тот приходил домой. Он шутил с ней, баловал ее, обожал ее. На глазах у Юлии заблестели слезы, когда она заставила себя вспомнить о том, как Марк нарушил свое обещание любить ее, что бы она ни сделала. Она вспомнила, что, когда брат больше всего был ей нужен, он от нее отвернулся.

Выбросив Марка из головы, Юлия стала вспоминать других людей, с которыми у нее были самые тесные и близкие отношения: отца, мать, Клавдия, Кая, Атрета, Прима, Калабу. Каждое из этих имен отдавалось в ней болью, гневом, негодованием, жалостью к себе — и в каждом случае Юлия находила для себя какую-то защиту, какое-то самооправдание. Никто из них не имел права указывать ей, как надо жить. Никто! Но именно это все они постоянно пытались делать.

Отец хотел, чтобы она была такой, какой он хотел ее видеть, а не такой, какая она есть. Клавдий хотел, чтобы она стала копией его первой, умершей жены. Надо же было быть таким глупцом, чтобы помчаться искать ее, когда ее не оказалось дома. И не ее вина в том, что он упал с лошади и сломал себе шею. Кай был жесток. Ему были нужны только ее тело и ее деньги, чтобы получать наслаждения, а когда обстоятельства обернулись против него самого, он стал ее избивать и обвинять во всех своих бедах. Кай отравил ей жизнь. И чем еще она могла отплатить ему за это, как не отравить его самого?

При мысли об Атрете у Юлии заныло сердце. Атрет, самый красивый из всех мужчин… Как же она его любила! Никогда и нигде во всем Риме не было такого гладиатора. Для нее он был подобен сияющему богу — совершенные черты лица, голубые глаза, мощное тело. Сколько женщин — да и мужчин тоже — сходило от него с ума, а Атрет больше всего на свете хотел быть с ней. По крайней мере, до тех пор, пока она не решила оградить себя от его полной власти над ней, отказавшись от предложения выйти за него замуж, предпочтя брак по расчету с Примом. После этого ее оставил даже Атрет, чья плебейская, варварская мораль превзошла благоразумие.

Юлия нахмурилась, когда все эти люди, оставшиеся в прошлом, вихрем пронеслись в ее воспоминаниях. Если бы ей выпала возможность вернуться в прошлое и все начать сначала, что бы она сделала по-другому? Как можно было бы что-то изменить и остаться при этом самой собой? Вспоминая о каждом из этих людей, Юлия устраивала своеобразный суд, заранее отметая все обвинения в свой адрес. И все же в сердце оставались какие-то сомнения: можно ли было считать, что жизненные обстоятельства сложились для нее так неблагоприятно, или же она сама загнала себя в угол?

Она снова глотнула вина, стараясь притупить боль в груди. Но боль становилась все сильнее.

Если бы Юлия не вступила в брак с Примом, все сейчас было бы иначе. Атрет наверняка до сих пор был бы с ней. Разве он не купил для нее виллу? Разве он не хотел, чтобы она была его женой?

Она вспомнила о том ребенке, который родился у нее от Атрета, и ей стало еще больнее — все ее тело пронизал холод. Казалось, в ее ушах до сих пор эхом отдавался слабый и беспомощный плач, и ей не давали покоя ее собственные слова: «Оставь его где-нибудь на скале подыхать».