А венок его, легендарного книжника, — венец Предтечи, который вовсе не украшал им, как Иродиада[130], верхнюю часть головы.

Пурпурный участок, быстро бледнеющий, шеи.

Эмманюэль сам себе предоставил свой юный мозг, — дабы заправить его умом, — in disco[131].

Он — множествен.

Это двенадцать тарелок с двойной каймой зодиакального алфавита.

Наука накатывает отовсюду, без истока и без конца, как Океан, разбиваясь о щит Ахилла[132].

И алфавиты эти могли читаться с буквы любой; сталкивая их и роняя, Эмманюэль низводил их до простоты более краткой.

Класс учителя был античным и черным.

Ученое светило — в час, когда луна и пяденицы проникают в окна, и их стужа желейная плавится и над свечами сгорает, — спускалось с вершины серванта, кафедры застекленной, причаститься интимной беседы.

Формула представления ученика учителю и учителя Господину Богу была несомненно:

— Ессе corpus Domini…

— Domine, non sum dignus…[133]

— Ничего делать не буду.

— После вас, сударь.

Эмманюэль был — на фоне существ слишком тусклых, чтобы услаждать барабанной дробью барабанные перепонки плоти — его единственным слушателем.

По окончании урока он переворачивал на столе, — вокруг двадцати четырех преподавательских зубов широко раскрытого учительского зева, — маленький деревянный домик, установленный на корабле, и из-под рухнувшей крыши ковчега появлялись Ноя чета и всякой домашней твари по паре.

Нотариус, как Демиург, своевольно шеренгами расставлял зверей, отколовшихся — согласно их Нюрнбергской родословной[134] — от туманности елочной ежегодной.

Наглядевшись на всех этих коров и медведей на исключительно прямоугольных подставках — с которых те кренились к земле, то есть к столу, — и наслушавшись, как они падают тихо, поочередно, Эмманюэль получал от него озабоченное распоряжение:

— Животных поставь!

Ибо нотариус приказывал, а не творил.

Катаклизм порождал трехногих чудищ, которых Господин Бог низводил до коленопреклонения, отрывая у них выпирающие конечности, ради их же устойчивости.

И отличительные имена давались им по их пятнам, сколам, особенностям ортопедии и общему виду, что получался в итоге.

Самыми красивыми были ракиры и растроны, значения которых не помнил даже сам Эмманюэль; после них, возможно, — рататромпы, облагороженные почтительным обращением «Господин».

И казались они Господину Богу такими большими, что он — сам же их сотворив, — сильно пугался.

А как-то раз — и вовсе не надуманно.

Как голодный пес, закованный в латы и привязанный к колоколу в заброшенной башне, наводит на жертву ужас оседлости, так ветер — колокольный набат — взревел у дверей нотариуса.

Ветер, наверное, кто ж еще, башмак свой тяжелый, — как в картинках с Полишинелем[135], — с силой протиснул в щель двери, которую перед ним мальчик хотел закрыть.

Но то был не ветер, а посетитель куда более заурядный.

Вот почему у Господина Бога не хватило сил расколоть этот орешек.

То был не Один[136] при двух волках, поскольку явился без свиты вороньей.

Четыре волчины кусали его за пятки[137].

В зале Ковчега он демонстрировал их податливость за гроши.

А чтобы сомнений не возникало, насколько смирение их — результат дрессировки, он тоже перевернул на стол одну коробочку, и по всей скатерти разбежались пастись деревянные звери.

Свирепость рычащих собак, под стать их челюстям, клацала в стороне от бесплотных фаланг ручонки, отделившейся от их хозяина.

Образ зверей, ощетинившихся на его глазах, их липкая шерсть на его ресницах, их рычание комом в горле его, — маленький Эмманюэль еще два дня потом заикался.

Когда ему минуло четыре года, Госпожа Жозеб стала сама водить его по утрам в класс Самых Младших при городском лицее.

По крутому склону, доступному лишь по спирали, следуя мощеным скатом речушки вкруг серпантинного стержня[141], что называлась Роке[142].

Затем — по маленькой и также извилистой улочке, где он гордился своим недавним умением идти по поребрику тротуара, вдоль ручья, — как ему представлялось, — по кромке над бездной.

И вот, за железной дверью, в цветущем саду, который называли двором, его одиночество скреплялось прощальным поцелуем его матери.

Быть может, вспоминая о материнских юбках или же просто набирая воздух в легкие прежде чем выговорить сложное имя, а, может, потому, что все малыши были одеты в девчоночьи плиссированные юбки[143], каждого из них он называл — в общих чертах рассказывая нотариальной чете свои школьные приключения, — ЭТА.

— Эта Мекербак, эта Зиннер, эта Кзавье.

А, отвечая урок, лез под крылышко к учительнице, поскольку Самым Младшим преподавала дама.

Госпожа Венель[144].

Он так никогда и не узнал, была ли это действительно ее фамилия или же персонификация улочки, что ежедневно в школу вела.

Он умел читать и расписывать тарелки, иероглифами (или каракулями, как все дети, он рисовал человечков с лица и затылка одновременно) и вечностью, и так никогда и не понял, зачем его отправляли сносить этот поток учености.

По-своему рассудив, он решил воспринимать ее как затейницу, что курьезами развлекает.

Она и в самом деле, дабы удобнее воздействовать на рассеянных и отстающих, вооружалась длинным ореховым прутом.

Что-то вроде волшебной палочки.

Когда она не использовала этот телефон[145] (ибо предпочитала исправлять, с костяным стуком шлепая по ученическим пальцам белой рукояткой ножа для бумаги, которая колебалась с интервалами, изохронными вибрациям лезвия), то отбрасывала его за свою кафедру, в кучу тетрадей рваных, в угол, который называла (термин Эмманюэль воссоздаст позднее) — кафарнаум[146].

Тогда, в первый раз, ему послышалось «кофр эпиорна»[147], что показалось более внятным, более точным и даже роскошным.

Вскоре он увидел эпиорниса и динорниса на гравюрах.

От этого школьного года у него не осталось никаких других привычек, кроме увлечения, подражательного, деревянными ножичками для бумаги, которые он называл более абстрактно ножами.

Их ему вырезал нотариус, а сам он украшал их и совершенствовал, несомненно по образу пилы живой, прожорливой и творчески заостренной, которая, с высоты жердочки красного дерева являла себя восхищенному взору: от зубчиков мелких, через изгиб изощренный, до зримого на обороте, у самого острия, слова тесак.