– Что же именно один не может простить другому?

– Обиду, – сказал Анфилогов негромко. – Как бы человек того ни желал, ему никогда не забыть нанесенной обиды. Это не значит, что он всю жизнь будет мечтать о мести, вовсе нет. Но между этими людьми всегда, всю жизнь, до гробовой доски будет стоять эта тонкая, почти невидимая стена. Обида. Согласны?

– Обиды бывают разными… – неопределенно сказал Касьянин. – Кухонные, постельные, служебные…

– Я не имею в виду обиду, нанесенную человеческому достоинству. После всего происшедшего вы в шоке и еще какое-то время будете находиться в шоке, и ваши рассуждения о чем бы то ни было не будут вполне соответствовать убеждениям. Может быть, сейчас, именно сейчас, вы со мной не согласитесь, но я уверен – вы не простили ночного подонка. Не смирились. Обида еще придет. И кто знает, какие чувства она вызовет в вас, какие силы поднимет, какие законы заставит вспомнить, – Анфилогов поднялся. Глаза его сверкали каким-то внутренним огнем, на щеках появился румянец.

– Законы? – переспросил Касьянин. – Вы имеете в виду статьи Уголовного кодекса…

– Я имею в виду законы человеческого бытия, – проговорил следователь, и Касьянин не мог отделаться от впечатления, что слова эти прозвучали не просто с высоты человеческого роста, а чуть ли не из поднебесья. Какая-то странная сила исходила от следователя – Касьянину хотелось и согласиться с ним, и в то же время оспорить все, что говорил Анфилогов. – Мы еще с вами встретимся, – улыбнулся следователь, протягивая руку. – Я уверен в этом.

– Ну что ж, – Касьянин тоже поднялся. – До скорой встречи!

– Когда выписываетесь?

– Завтра-послезавтра… Как решит начальство, здешнее, больничное начальство.

– Я разговаривал с заведующим отделением… Он сказал, что вы хорошо отделались. Можно сказать, выкрутились.

– Знаете, чем отличается умный человек от мудрого? – спросил Касьянин, направляясь по коридору к своей палате. – Умный всегда найдет возможность выкрутиться из любого, даже безнадежного положения.

– А мудрый?

– Мудрый в такие положения не попадает.

– О! – Следователь остановился и так посмотрел на Касьянина, будто тот произнес какие-то особенные слова, которые не просто понравились собеседнику, а даже поразили его. – О! – восхищенно проговорил Анфилогов. – Я это запомню.

– А я запомню все, что вы сказали про человеческие обиды.

– Это прекрасно! Тогда у нас наверняка будет повод встретиться! – радостно заявил следователь и, пожав на прощание Касьянину руку, не оглядываясь, быстро зашагал по коридору к лифтовой площадке. Но прежде чем войти в кабину, все-таки оглянулся и приветственно помахал рукой. Улыбка его при этом была какой-то очень уж белозубой, почти ослепительной, словно от зубов шел сильный белый свет.

Касьянин сидел в редакции и звонил по обычным своим телефонам, выбивая материалы о том, где что случилось, где кого убили, задушили, утопили, где какая банда кого расстреляла. Звонил в районные отделения милиции, в суды, в канцелярии прокуратур – везде у него были свои люди, которых он иногда за счет редакции поощрял незамысловатыми подарками – коньяк, транзистор, цветы, конфеты.

Работал без подъема, без интереса.

Пришло странное какое-то ощущение бесполезности всего, что он делает. Недавние события обесценили его, может быть, и злободневные статейки, которыми он снабжал родную газету. Касьянин прекрасно понимал, что все это поверхностно и достаточно далеко от того, что происходит на самом деле, от того, какие истинные страсти кипят на ночных улицах города, какие боли и несчастья переживают люди. А его заметки, чаще всего изложенные с легким смешком, если не сказать с насмешкой, по отношению и к преступникам, и к потерпевшим, были в чем-то даже подловатыми. Но такой уж установился стиль в газетах, люди не слишком удручались ни собственными бедами, ни тем более чужими. В касьянинском положении это были не трагедии, сколько бы крови ни пролилось, он описывал просто забавные случаи из городской жизни. Именно забаву читатели и искали на газетных страницах. Всевозможных бед им хватало и в собственной жизни, а газету разворачивали с единственной целью – еще раз убедиться, что не только им плохо живется в дни решительных рыночных преобразований.

– Привет, старик, – говорил Касьянин, набрав очередной номер. – Что новенького в жизни? – обращался он к своим собеседникам по старой журналистской привычке. Слово «старик», вошедшее в обиход еще в далеких шестидесятых, и ныне служило своеобразным паролем, опознавательным знаком – звонит свой человек, который всегда тебя поймет и выручит.

– Новенького ничего, а вот веселенькое есть! – радостно ответил дежурный отделения. – Представляешь, Илья, одна старуха другую насмерть зарезала!

– За что? – Касьянин тут же начал записывать суть сообщения.

– Не поверишь – ревность!

– Сколько же старухам?

– Убийца родилась в семнадцатом году, а жертва маленько ее постарше – с девятисотого года.

– Не может быть! – ошарашенно произнес Касьянин. – Это получается, что одной девяносто восемь лет, а второй… а второй…

– Восемьдесят с гаком! – прокричал в трубку дежурный. – Представляешь?

– С трудом, честно говоря. Как же она ее?

– Ножом! Обычным кухонным ножом! Вот он лежит передо мной. Знаешь, бывают в семьях такие ножи, которые от многолетней заточки становятся тонкими, кривыми, но чрезвычайно острыми… Вот таким ножом. Понимаешь, старуха, которой под сто, уже не ходила, и, естественно, все оказывали ей больше внимания – подушку поправят, одеялом укроют, тапочки поставят у кровати… А молодухе обидно…

– Какой молодухе?

– Ну, которой восемьдесят! – расхохотался дежурный. – И однажды она не стерпела, взыграло ретивое! Оказывается, страсти-то не угасли в душе у старушки! Пошла на кухню, взяла нож и давай этим ножом ткать столетнюю свою сестрицу во что попало!

– Так они еще и сестры?

– Родные!

– И что же дальше? – Касьянин продолжал набрасывать строчки будущей заметки.

– А что… Недолго мучилась старушка в злодейских опытных руках. Испустила дух.

– Как же поступили с престарелой убийцей?

– Под белы руки – и в отделение. Здесь и переночевала. У нас тут столько народу перебывало – все хотели на бабулю посмотреть, отказывались верить!

– А она?

– Дули всем вертела. Потом устала и прикорнула в уголке.

– А дальше?

– В психушку отправим, пусть там разбираются.

Касьянин набросал заметку, прочитал, вычеркнул несколько строк, кое-что дописал, но все это не имело слишком большого значения, нужен был ударный заголовок, именно он все решал, от этих двух-трех слов зависел успех как маленькой заметки об убийстве, так и большой статьи о криминализации общества. Касьянин посмотрел в окно, еще раз перечитал заметку, покусал шариковую ручку и, не колеблясь, вывел на оставленном свободном месте: «Ровесница Октября зарезала ровесницу века».

– Сойдет, – пробормотал он, окинув заметку беглым взглядом. – Вполне сойдет.

В этом заголовке было все, что требовалось от Касьянина, – и ощутимая ирония, и необычность преступления, и в то же время ему удалось передать озлобленность, которая все больше охватывала даже самых законопослушных граждан.

Редактор прочитал заметку, поднял глаза на стоявшего у стола Касьянина и некоторое время молча смотрел на него без всякого выражения на молодом лице.

– Ну? – не выдержал, наконец, Касьянин.

– Теперь ты все понял?

– Что понял-то? Что понял?

– Насколько тебя нам не хватало.

– Тогда ладно, – облегченно пробормотал Касьянин. – Тогда ничего еще… А то я уж подумал, что нюх потерял, удача отвернулась, старость пришла.

– Еще что-нибудь найдешь?

– Попытаюсь.

– Попытка – не пытка, как говаривал отец народов. Поднатужься, Илья, ладно?

До конца рабочего дня Касьянин в бескрайней криминальной жизни города выловил историю о том, как некий гражданин с пистолетом в руках ворвался в банк и ограбил его на девять тысяч семьсот четыре доллара восемнадцать центов – как раз на ту сумму, которую банк отказывался вернуть гражданину. Потом подвернулась ориентировка – одна кавказская группировка расстреляла другую кавказскую группировку, а среднеазиатская банда сожгла баню вместе с местными отморозками. Да, жизнь в городе, как всегда, была насыщенной, полной неожиданностей и забавных подробностей.