Он рецензирует в журнале не только художественные произведения, но и исторические труды. Чтение Тацита с детства развило в нем вкус к истории — Виктор перелистал десятки томов, посвященных истории Франции и других стран. Ему хотелось проникнуть в дух народов; изучая события прошлого, яснее понять современность. Но авторы многотомных сочинений, к сожалению, не всегда помогают в этом читателям; излагая факты, ученые мужи редко вникают в их внутренний смысл. «Большая часть наших книг по истории представляет собой не что иное, как хронологические таблицы и перечень фактов», — замечает Гюго.
Он прочел исследование Левека по русской истории. Судьбы России и ее роль в развитии исторических событий особенно остро интересуют многих людей Запада после войны 1812 года.
«В Европе сейчас три исполина — Франция, Англия и Россия, — пишет Гюго. — После недавних политических потрясений каждый из этих колоссов занял свою особую позицию и сохраняет ее. Англия продолжает удерживаться, Франция подымается вновь, Россия восходит. За одно столетие с удивительной быстротой выросло это молодое государство посреди старого материка. Его будущее чрезвычайно весомо для наших судеб. Не исключена возможность, что „варварство“ России еще обновит нашу цивилизацию… Это будущее России, столь важное сегодня для Европы, придает особую значительность ее прошлому».
Из трех объемистых томов материалов, напечатанных в журнале «Литературный консерватор» за пятнадцать месяцев его существования, два тома составляют оды, сатиры, статьи и обзоры, написанные Виктором Гюго, выступавшим под разными именами.
Конечно, далеко не все суждения молодого Гюго отличаются глубиной и зоркостью. Нередко он повторяет привычные мнения, поет с чужого голоса. И все же многие его статьи и рецензии обнаруживают не только поистине редкую для юноши его возраста эрудицию, но и меткость оценок, умение выделить значительное в произведении.
Гюго остро ощущает кризис, переживаемый французской литературой, и прав, говоря о ее бедности.
К началу двадцатых годов XIX века еще не выступили великие французские писатели, которым по плечу было осмыслить череду ошеломляющих событий предшествующего тридцатилетия, но уже появились первые предвестники будущего расцвета и обновления.
Когда прошло опьянение, вызванное «громом побед», когда поникли наполеоновские знамена и Франция вновь подпала под обветшавшее ярмо старого режима, протест и разочарование широких кругов стали нарастать с каждым годом. Возникали тайные общества, заговоры против монархии Бурбонов. В оппозиции к ней объединялись различные политические партии: республиканцы, либералы, бонапартисты. Уже распространялись идеи великих мечтателей Сен-Симона и Фурье.
Растущий протест отражался и в литературе.
В то время как Гюго строчил очередную торжественную оду или статью для «Литературного консерватора», его старший современник, сорокалетний Пьер Жан Беранже, сочинял новую политическую песню. Он хлестал, разил, высмеивал безмозглых «маркизов Караба», примчавшихся на тощих скакунах из эмиграции в родовые поместья, чтобы роскошествовать, высасывая соки из крестьян.
Задумал старый Караба
Народ наш превратить в раба.
Но народ должен восстать против жадной чванливой своры, Беранже мечтал об этом. Он призывал народы Европы объединиться в «Новый священный союз», противостоящий союзу королей и императоров. Из уст в уста передавались его вольные, искрометные песни.
Прислушивались французы и к голосу другого честного и смелого писателя. По всей стране распространялись памфлеты Поля-Луи Курье. Друг виноградарей и землепашцев, защитник трудового люда, он обличал угнетателей.
А из туманной Англии несся голос Байрона.
Гюго зачитывался его сочинениями. «Странствования Чайльд-Гарольда», стихи, южные поэмы… Они кипели гневом, ненавистью к миру тунеядцев, ханжей и палачей, к тому миру, где
Чулки драгоценнее жизни людской,
И виселиц ряд оживляет картину,
Свободы расцвет знаменуя собой.
В мрачном и горделивом байроновском герое как будто проступали черты сходства с Шатобриановым Рене. Горечь, разочарование, одиночество. Сходство и в то же время какое огромное различие!
Герой Байрона душой с теми, кто борется: с испанцами, отстаивающими родину от захватчиков-французов, с ткачами, в отчаянии ломающими машины, с помощью которых все больше закабаляют рабочих хозяева.
Герой Шатобриана глядит в прошлое, бежит от борьбы, ищет свободы лишь для себя одного. Ему мила католическая религия, с ее «таинствами» и лжечудесами, он окружает ореолом то, что ненавистно таким, как Беранже и Байрон.
Байрон был одним из первых в Европе революционных романтиков; Шатобриан — одним из зачинателей реакционного романтизма.
Современники, в том числе и молодой Гюго, не отдавали себе ясного отчета в существе этих различий. Термин «романтизм» вообще не имел тогда четкого содержания. Романтиками называли всех писателей, недовольных миром и собой, ищущих новые пути в литературе. Между тем поиски эти велись с разных сторон.
Не все ранние французские романтики шли вслед за Шатобрианом, хотя его и называли главой «новой школы». Во французском романтизме уже наметилась другая линия. Героини Жермены де Сталь смотрели не в прошлое, а вперед, пусть даже горизонты их и были ограничены. Эта писательница стояла на либеральных позициях. Их занимал и ее друг Бенжамен Констан, видный писатель и политический деятель, автор талантливого романа «Адольф» (1816). И госпоже Сталь и Констану были чужды феодально-католические устремления Шатобриана; взгляды их для своего времени были прогрессивны, хотя и далеки от революционности.
В 1818 году вышел роман Шарля Нодье «Жан Сбогар». Его герой, романтический разбойник, во многом перекликался с героями Байрона, уступая им, однако, и в силе протеста и в художественной выразительности.
И все же ярких, новаторских книг в первое двадцатилетие XIX века во Франции появилось мало. Особенно отставали от жизни «высокая» поэзия и драматургия. В поэтических отделах журналов господствовали бесцветные, тяжеловесные оды. На сценах театров герои подражательных трагедий в напудренных париках времен Людовика XIV произносили напыщенные монологи, боролись, любили и умирали по правилам устаревшей поэтики.
Дух подражания, оглядка на прошлое явно тормозили развитие нового и живого в литературе. По «правилам», регламентированным в знаменитой книге писателя XVII века Буало «Поэтическое искусство», литературные жанры отделялись один от другого непроницаемой стеной. Трагическое не могло сочетаться с комическим; сюжеты трагедий черпались преимущественно из древней истории, из античности. Действие пьес сковывалось требованиями так называемых трех единств. Все изображенные в пьесе события должны были укладываться в одни сутки и происходить в одном месте. Язык «высоких жанров» литературы был отгорожен от живой речи, сглажен, подстрижен, выровнен, отполирован. В трагедию не допускались герои-простолюдины, а в стихотворный язык — «слова-плебеи». Движение стиха сковывалось ритмическими канонами. В «высоких жанрах» законным считался александрийский стих, двенадцатисложная строка, разделенная на две равные части интонационной паузой — цезурой.
Принужденная жеманно выступать в жестком корсете старых правил, придавленная запретами, французская поэзия под пером эпигонов начинала блекнуть и чахнуть.
Защитники старины в литературе были в большинстве своем защитниками старого режима в политике.
Ученые «мэтры», засевшие в Академии, в школах и лицеях, министерские чиновники, редакторы официальных журналов и их подручные всячески ограждали литературу от вмешательства новаторов — «бунтарей», видя в них нарушителей общественного порядка.
Литературные позиции юного Гюго в годы его работы в журнале еще не определились. Он хотел быть одновременно и хранителем старого «хорошего вкуса» и другом свободы; и поклонником музы Шатобриана и последователем Байрона; и традиционалистом и новатором. Уже стихийно нарушая в своих произведениях «нерушимые» нормы классицизма, он, однако, не помышлял еще о присоединении к какой-либо новой литературной «школе». Зачем говорить о классиках и романтиках, поднимать отвлеченные споры, когда надо попросту различать, что хорошо, а что плохо в произведении, думал он.
