Журналы печатают роман после того, как он вышел книгой, чтобы поднять свои тиражи, — такой успех у читателей. Парижанки заказывают шляпки в форме осьминога; в ресторанных меню блюда «à la осьминог» становятся самыми модными. Жена в своих письмах рассказывает обо всем этом поэту.

Прочитали книгу и моряки Гернсея. Через некоторое время автор получил от них большое благодарственное письмо. Гюго ответил им:

«Я вас приветствую. Я скажу вам, кто такой я сам. Я матрос. Я борюсь с бездной; я испытываю яростный напор северных ветров. С меня струится вода, я стучу зубами, но я улыбаюсь. И иногда, так же как вы, пою печальную песнь… Я сопротивляюсь, и я даю отпор деспотам, как вы — циклонам. Пусть рычат вокруг меня гнусные стаи, стаи псов мрака, — я исполню свой долг, ненависть их столь же мало тревожит меня, как вас морская пена».

Пожилая дама выходит из кареты у подъезда театра «Комеди Франсэз». Спутник заботливо поддерживает ее; худой, бородатый, он слегка прихрамывает. Ревматизм. И виски уже серебрятся.

— Мы не опоздали, Огюст?

Вакери успокаивает ее, они приехали как раз вовремя. Шумная толпа у входа раздвигается и замолкает, пропуская эту пару. Слышен почтительный шепот:

— Это госпожа Гюго. Жена поэта.

Какие-то юноши глядят на нее блестящими от любопытства глазами. Ей вспоминается армия длинноволосых энтузиастов. Тридцать семь лет назад. Но у тех глаза сияли ярче. А ее собственные глаза теперь совсем плохо видят.

В ложе собрались друзья. Виктор Гюго с Гернсея прислал им билеты на это представление, такие же красные квадратики картона, как тогда, и надпись «Hierro».

Занавес поднимается. Те слова, что когда-то встречали пронзительным свистом, теперь вызывают шумные рукоплескания. Первый раз со дня декабрьского переворота на сцену парижского театра допущена пьеса Гюго. Объясняется это тем, что в Париже в 1867 году Всемирная выставка, и Франция обязана показать миру все самое примечательное, что создано ею в девятнадцатом веке. Туристы наперебой раскупают маленькую книжечку «Париж», изданную недавно. Ее написал Виктор Гюго. Это очерк, история и поэма. Это гимн писателя любимому городу, гимн революции. «Париж — то место земного шара, где слышнее всего, как трепещут незримые и необъятные паруса прогресса…» «Быть Парижем — значит двигаться вперед…» После восемьдесят девятого года, революции политической, Париж совершил 1830 год, революцию литературную… А что же теперь, в глухие годы империи? «Сегодня, когда реакция ополчается против всего прогрессивного — именно сегодня полезно, необходимо, справедливо воздать должное Парижу… всеобщее движение к свободе неудержимо продолжается». Разве это не похоже на призыв к восстанию?

И как только разрешили это издание? Опять же из-за Всемирной выставки. Цензура империи допустила на этот раз «послабление»: пусть говорят, что во Франции свобода печати.

Адель глядит на сцену. Слезы туманят глаза, а она должна все заметить, все запомнить, чтоб рассказать в письме Виктору. Надо улыбаться. На нее смотрят.

Поздравительные письма из Парижа стайкой летят на Гернсей. Одно из них особенно радует Виктора Гюго. К нему обращаются молодые поэты, представители нового поколения:

«Дорогой и прославленный мэтр!

Только что мы самыми восторженными аплодисментами встретили вторичное появление на сцене вашего „Эрнани“.

Новый триумф величайшего поэта Франции был огромной радостью для всей молодой поэзии. Вечер 20 июня составит эпоху в нашей жизни…»

Под письмом 14 подписей. В их числе имя Поля Верлена.

«Я лишь скромный солдат прогресса. Я сражаюсь за революцию во всех ее проявлениях как литературном, так и социальном», — отвечает им Гюго.

В августовский полдень 1868 года Виктор Гюго с женой совершают прогулку по Брюсселю. Они едут в открытой коляске. Солнечно. Празднично. Госпожа Гюго рада, что они вместе, но сердце ее как-то странно сжимается. Ох, это сердце!

— Вот поедем на Гернсей, я тебя вылечу, — говорит ей муж. — Прогулки у моря, жареное мясо, доброе вино, и слабость пройдет. Разве это плохие лекарства?

Адель теперь часто говорит о смерти и стала как-то особенно ласкова с ним. «Моя мечта умереть у тебя на руках», — написала она ему недавно. Надо жить, отвечает он, и жить всем вместе, большой семьей. Хорошо было бы и маленького Жоржа взять с собой в Отвиль-хауз.

Это уже второй Жорж, сынишка Шарля. Первый умер, прожив всего несколько месяцев, как маленький Леопольд, их первенец. А второй Жорж — крепыш и общий любимец семьи, хотя только что появился на свет. Можно ли думать о смерти, когда есть столько людей, которых ты любишь, которые в тебе нуждаются?

Адель улыбается. Ей кажется, что она становится сильнее, когда Виктор рядом. От него так и веет силой, он никогда не состарится. Крепкие плечи. Густые волосы. Цирюльники жалуются, что бритва их не берет… Быть вместе, радоваться этой минуте и не думать о конце.

На Гернсее госпожа Гюго бывает теперь редко. Год назад, после Всемирной выставки, она навестила Отвиль-хауз, и первый ее визит был к Жюльетте Друэ. Она, наконец, примирилась с ней. Той же осенью Виктор Гюго привез Жюльетту в Брюссель, и она была принята как своя в кругу семьи. Первый раз… Старые обиды ушли в прошлое. Жюльетта часами читала госпоже Гюго вслух, нянчилась с малышом. Мир в семье. Теперь бы жить и жить.

Коляска останавливается у дома на площади Баррикад. Здесь живет Шарль.

Это была последняя прогулка Адели Гюго. На другой день около трех часов пополудни у нее начался жестокий приступ сердечной болезни. А еще через два дня ее не стало.

«Умерла этим утром в половине седьмого, — записал Гюго в дневнике 27 августа 1868 года. — Я ей закрыл глаза. Увы… Да будет она благословенна».

Он сам украсил ее гроб белыми маргаритками. Вместе с сыновьями Гюго провожал гроб до французской границы. Он оделся во все черное и теперь всю жизнь будет носить траур.

На кладбище в Виллекье рядом с могилой Леопольдины поставлена еще одна надгробная плита. На ней выгравированы слова: «Адель. Жена Виктора Гюго».

«Надо приниматься за работу», — пишет Гюго в дневнике 30 августа 1868 года. Он возвращается в свое «рабочее гнездо» — Отвиль-хауз и тотчас же берется за перо.

Его давний замысел написать роман о французской революции вырос и усложнился за последние годы. Роману о республике должны, по этому замыслу, предшествовать два произведения, изобличающие отжившие государственные формы. Он решил создать трилогию: «Аристократия. Монархия. Республика». Старые формы мешают развитию человечества. Монархии, феодальные пережитки сковывают движение народов, тормозят прогресс. Первый роман трилогии должен быть ударом по королевским дворцам, по тирании предрассудков, сословных привилегий. Особенно живуча эта тирания в Англии, Гюго убедился в этом на собственном опыте за долгие годы жизни на Ламаншских островах, находящихся под протекторатом этой державы. Действие романа будет развиваться в конце XVII века, но роман будет обращен к современности.

На рабочем столе Гюго громоздятся исторические фолианты — старинные труды и книги современников об Англии. Уже сделаны выписки, заметки, заложены нужные страницы. «Нигде не было феодального строя… более жестокого и более живучего», — пишет он. Надменная знать, пэры, бароны, лорды — те, кто по одному праву рождения обладает властью, золотом, земельными угодьями, замками, титулами, привилегиями. И на другом полюсе, внизу, — простолюдины: земледельцы и мастеровые, солдаты и матросы, нищие и скоморохи, те, кого могли безнаказанно топтать, унижать, бросать в тюрьмы, клеймить, вешать, четвертовать. «Лорд не может быть подвергнут пытке, даже при обвинении в государственной измене». «Лорд всегда считается ученым человеком, даже если он не умеет читать. Он грамотен по праву рождения». «Простолюдину, ударившему лорда, отсекается кисть руки». Жестокость, возведенная в закон. Закон, основывающийся на бесчеловечности.