Пролетели! Удаляется черная стая. И строки стихов тают, становятся все легче, короче.

Слушатели взволнованы.

— Франция еще не слышала таких стихов! Небывалый ритмический рисунок. Волшебство движения!

— Живопись словом, колдовство красок!

Друзья славят покорителя французских слов и ритмов, первооткрывателя новых земель французской поэзии.

«Джинны» вошли в новый сборник стихов «Восточные мотивы». Поэт не был на Востоке, но у него могучая фантазия, и он постигает дух восточной поэзии, изучая ее по переводам и подстрочникам.

В сборнике много стихов посвящено Испании. Испанию Гюго помнит, как будто только вчера был там, ее небо сияет перед его глазами. Мавританские дворцы и мечети, пальмы и лимоны, зубцы скал и башни замков.

Но еще чаще он летит мыслями в Грецию. Он столько слышал, столько читал и писал о ней, что ему кажется, будто он сам не раз бывал там, жил, сражался вместе с повстанцами-сулиотами, видел муки и слезы женщин и детей, проданных в рабство турками.

Вот греческий мальчик. Ноги его в крови. Он чудом спасся от смерти.

В книге «Восточные мотивы» воплотились многие мечты романтиков о поэзии, которая, сбросив запреты прошлого, вырвется из тисков старых канонов и заговорит живым, свободным языком. Гибкость и разнообразие ритмов, мастерство колорита, передающего национальное своеобразие различных стран, — все это поражало и покоряло читателей. Интонации современности Гюго сочетал здесь с забытыми богатствами поэтического языка эпохи Возрождения. В стихах Гюго получили право гражданства, возродились к жизни некоторые красочные слова и обороты, исключенные из литературы ограничительной поэтической реформой XVII века. Многочисленные поклонники поэта признавали, что «Восточные мотивы» положили начало новому Возрождению во французской поэзии.

Подлинным источником первых серьезных достижений Виктора Гюго в поэзии и в прозе было настойчивое стремление приблизить литературу к запросам современности. Он еще не встал на дорогу борьбы политической, но уже сделался одним из видных участников освободительного движения в литературе. А паруса передовых движений в искусстве во все времена надували живые ветры современности.

Русские декабристы и французские республиканцы; негры Сан-Доминго и испанские гверильясы; итальянские карбонарии и греческие сулиоты — разве не они будили, вдохновляли, вели к новым далям Пушкина и Байрона, Стендаля и Мицкевича, Гейне и Беранже? Живые ветры рассеивали пелену старых верований, освобождали от их пут и молодого Гюго, выводя его на дороги больших исканий и первых побед.

В день поздней осени 1828 года Виктор Гюго идет по улицам Парижа. Город контрастов. Дворец Тюильри — и лачуги у заставы Сен-Жак. Веселый говор бульваров, звуки песен, поцелуи влюбленных и рев толпы у подножья эшафота. Контрасты. Они пронизывают всю жизнь. Поэт все больше убеждается в этом.

История — это цепь контрастов. Головы венценосцев под ножом гильотины. Республика, рождающая империю. Идея свободы, породившая террор. Властелин полумира, ставший изгнанником, окончивший свой век в плену на далеком острове.

В искусстве эти контрасты дают движение, помогают выявить истину. А в жизни они иногда слишком жестоки.

Задумавшись, Гюго не заметил, как очутился на Гревской площади. Прямо перед ним здание Ратуши. Угрюмый фасад, темный даже при ярком солнце, и этот хмурый день выглядит особенно зловеще. Над островерхой кровлей тянется до странности тонкая колокольня, на ней огромный белый циферблат, будто одинокий злой глаз, уставившийся прямо на место казни. Вот он, громадный помост, выкрашенный в красный цвет, подножье гильотины. Каторжники называют ее «вдова». Около гильотины копошится человеческая фигура. Старательно смазывает салом заржавевшие от осенних дождей шарниры и пробует, хорошо ли действует механизм. Это палач «репетирует» вечернее представление.

На площади уже толпятся зеваки. Гюго вспоминает, как три года назад он был здесь в день казни.

Густая толпа запрудила тогда не только площадь, но и окрестные улицы. Из окон домов высовывались любопытные лица — окна в такие дни сдаются внаем. Шеи вытянуты. В глазах лихорадочный блеск. Позорная колесница — телега с осужденным приблизилась к помосту. Несчастного поволокли по ступеням эшафота. И толпа увидела молодое лицо, искаженное смертельным страхом.

И сегодня перед толпой парижан развернется такое же зрелище. Судорожное ожидание. Стрелка на огромном белом циферблате будто застывает в такие мгновенья. Как только она покажет четыре часа, нож гильотины упадет. Что чувствует осужденный, когда его, связанного, одетого в смирительную рубаху, тащат на эшафот под многотысячными жадными взглядами?

Как можно терпеть это? Как не восстанут люди? Как не закричат: «Довольно!»?

Он должен поднять голос. Голова и сердце горят. Мысли мчатся с неимоверной быстротой. Рождается замысел…

Прежде всего надо побывать в тюрьме, в камере смертника. Все увидеть своими глазами, представить и пережить все чувства осужденного на смерть, как будто самому стать им.

Начинается бешеная работа. Воображение должно соединиться с точными фактами.

Вместе со скульптором Давидом д'Анже Гюго едет в Бисетр. На воротах этого учреждения еще сохранилась надпись «Убежище для престарелых», но теперь здесь содержатся умалишенные и опасные преступники. «На расстоянии Бисетр имеет довольно величественный вид… Но чем ближе, тем явственнее дворец превращается в лачугу… Стены словно разъедены проказой. В окнах не осталось ни зеркальных, ни простых стекол, они забраны железными толстыми решетками, к переплетам которых то тут, то там льнет испитое лицо каторжника или умалишенного».

Такова жизнь, когда ее видишь вблизи. К входу подъезжает «черная карета». В ней очередная жертва правосудия.

Гюго и его спутник входят внутрь здания. Тюремный надзиратель ведет их по узким коридорам. Вот камера осужденного.

«Восемь квадратных футов. Четыре стены из каменных плит… охапка соломы, на которой полагается отдыхать и спать узнику, летом и зимой одетому в холщовые штаны и тиковую куртку».

«Во всей камере ни окна, ни отдушины. Только дверь, где дерево сплошь закрыто железом». Над дверью отверстие в девять квадратных дюймов, заделанное железными прутьями. И днем и ночью у камеры караульный. Когда бы осужденный ни поднял глаза к отверстию над дверью, он встречает глаза, неотступно следящие за ним.

На потолке и стенах лохмотья пыли и паутины. Кое-где виднеются полустершиеся надписи. Имена приговоренных. Следы, оставленные теми, кто ожидал здесь смерти.

В следующий раз Гюго пришел сюда в тот день, когда каторжников должны были заковывать в кандалы перед отправкой в Тулон. Он наблюдал эту жуткую процедуру из окна тюремной камеры, куда привел его надзиратель.

В тюремный двор, громыхая, въехала телега с грузом из железных цепей и ошейников. Сюда же вывели осужденных и перед каждым из них бросили холщовую одежду каторжника.

— Живо переодевайтесь!

В это время хлынул холодный дождь. Зеваки спрятались под навесом, но каторжники должны все терпеть. Грубые шутки и смешки умолкли; люди стоят обнаженные под ливнем, холщовые их рубища промокли насквозь.