Нодье одобрительно кивает, но в выражении их лиц Гюго не видит того боевого пыла, который воодушевляет его самого. Они спокойны.

— «…Попытки воскресить литературу прошлого в современности равносильны стараниям садовника оживить прошлогоднюю опавшую листву на деревьях, покрытых свежими весенними почками», — продолжает Гюго, меча стрелы в лагерь защитников старины.

— «…К Байрону мы питаем глубочайшую благодарность. Он доказал Европе, что поэты новой школы, хотя они уже не поклоняются богам языческой Греции, доныне чтят ее героев и что если они отошли от Олимпа, то отнюдь не распрощались с Фермопилами».

Чтение закончено. Статья будет напечатана в журнале романтиков «Французская муза».

— Весь мир восхищается героической тенью Байрона, — говорит Гюго, — а у нас на подмостках бульварных театров до сих пор идет отвратительный фарс, фривольная пьеска о похождениях некоего лорда «Три звездочки», под именем которого выведен Байрон. Мерзкая пародия — оскорбление памяти поэта.

— Да. Немало у нас еще пошлости и рутины. И надо сказать, что на сцене наших театров они прекрасно уживаются, — замечает Нодье.

— Рутина. Главное ее гнездо — достопочтенная Академия, — подхватывает Гюго. — Вы слышали, говорят, что группа профессоров и благонамеренных литераторов обратилась с петицией в Министерство внутренних дел: они просят вмешательства властей предержащих в литературу, они требуют, чтоб литературу оградили от романтических неистовств.

— Берегитесь, Гюго! — шутливо восклицает Нодье. — Они скоро потребуют, чтоб всех «нарушителей спокойствия» в литературе засадили за решетку или в сумасшедший дом, и тогда уж несдобровать автору «Гана Исландца».

— Академики хотели бы изъять из употребления не только романтиков, но и некоего Вильяма Шекспира, — отвечает Гюго. — Шекспир ведь еще опаснее современных неистовых авторов.

— Конечно! Особенно с тех пор, как вышел памфлет Анри Бейля «Расин и Шекспир». Могут ли стерпеть ревнители правил, чтоб «растрепанного дикаря» Шекспира ставили в образец и возносили над грациозным французским классиком в напудренном парике!

Беседа друзей неожиданно прерывается. Дочь Шарля Нодье юная Мари ударила по клавишам фортепьяно. Виктор подходит к Адели. Будет ли она танцевать? Может быть, ей вредно? Адель уже немного успокоилась после смерти маленького Леопольда и снова ждет ребенка.

Альфред де Виньи танцует с Дельфиной Гэ. Этой парой нельзя не залюбоваться.

Златокудрая Дельфина, дочь писательницы Софи Гэ, единодушно признана музой кружка романтиков. Дельфина соревнуется со своими поклонниками, с отроческих лет она пишет стихи и теперь печатается во «Французской музе». Умна, остроумна, в споре не уступит мужчине и при всей своей учености сохраняет женское очарование. Многие царицы салонов завидуют ее неподражаемому искусству быть всегда естественной.

Молодежь танцует, а Шарль Нодье с несколькими сверстниками за карточным столом. Он страстный любитель экарте.

У Гюго в его маленькой квартире на улице Вожирар тоже собираются друзья. Чаще всего приходят молодые художники, новые приятели Виктора: братья Девериа, юный Луи Буланже, Эжен Делакруа.

С Ашилем Девериа Виктор и Адель познакомились случайно, у кассы оперного театра. Они пришли за билетами на оперу Вебера «Волшебный стрелок», которая в этом сезоне пользовалась огромным успехом у артистической молодежи Парижа. Вместе с ними к кассе подошел высокий юноша с ясными веселыми глазами. Касса была еще закрыта, и в ожидании они разговорились. Ашиль Девериа с восторгом отзывался о музыке Вебера, он в двенадцатый раз шел слушать «Волшебного стрелка». Обменявшись мнениями, Гюго и Девериа сразу же почувствовали, что прекрасно понимают друг друга. На другой день Ашиль нанес визит на улицу Вожирар.

Виктор и Адель стали с тех пор частыми гостями в веселом домике Девериа. Там они встретились с Эженом Делакруа, молодым, но уже известным художником.

Еще в 1822 году картина Делакруа «Данте и Вергилий, переезжающие Ахерон» обратила на себя внимание широкой публики и знатоков новизной колорита, энергичной резкостью контрастов света и тени. Следующие его полотна еще больше укрепили за Делакруа репутацию новатора. Артистическая молодежь с восторгом приветствовала искания художника, вступившего в борьбу с уже вырождавшейся тогда школой Давида.

В мастерских художников, куда стал часто захаживать Виктор Гюго, перед неоконченными полотнами то и дело завязывались споры. В выражениях не стеснялись, голосов не сдерживали, перед авторитетами не склоняли голов — и доставалось же здесь умникам из Академии, слепым педантам! К голосу Гюго прислушивались. Его мысли о новой литературе, которой требует современная эпоха, подхватывали. Да. И в живописи тоже должна восторжествовать романтическая школа. Довольно копировать классиков. Надо, наконец, увидеть и запечатлеть краски, дух самой жизни.

Эти беседы продолжались в квартире на улице Вожирар.

Если гости появлялись в часы обеда, Адель усаживала их за стол и быстро мастерила на десерт сладкую яичницу, облитую ромом. Все вместе они пытались ее поджечь, но редко удавалось сделать это сразу. Спички вспыхивали одна за другой, а ром не загорался, яичница чернела от попадавших в нее спичечных головок, но зато казалась особенно вкусной.

Через год после смерти своего первенца Виктор Гюго снова стал отцом. Родилась дочка Леопольдина. Родители называют ее Дидина или просто «куколка».

Адель кормит дочку. Отец стоит рядом. Нет ничего на свете прекраснее молодой матери, кормящей грудью ребенка!

Из детской комнаты он идет в свой кабинет. За дела! На столе корректуры его поэтического сборника. «Известно, что вся литература несет на себе более или менее глубокий отпечаток своего времени, истории и нравов народа, выражением которого она является», — пишет Гюго в предисловии к сборнику. Казалось бы, неоспоримая истина, но защитники старины все еще не хотят с ней считаться.

Друзья из Сенакля согласны с Гюго, но в решительную битву за обновление литературы они едва ли пойдут. В их кружке не хватает единства и настоящего боевого духа. Может быть, и поэтому, а не только из-за происков недоброжелателей — защитников старины угас их журнал «Французская муза». Воевать против академической рутины трудно тому, кто сам хочет войти в ряды «бессмертных» — занять кресло в Академии, а об этом мечтают и Сумэ, и Гиро, и Нодье. И все они, конечно, заслуживают избрания, но старые академики боятся впустить романтиков в свою цитадель, предпочитая им любую благонамеренную бездарность.

Накануне нового 1825 года Гюго пишет Альфреду де Виньи, путешествующему по Испании:

«Должно быть, высокие Пиренеи каждый день вдохновляют вас, и мне уже не терпится поскорее услышать все те замечательные стихи, которые вы напишете за это время.

А мы, дорогой друг, мы ничего не сможем предложить вам взамен к вашему возвращению. Вас там все вдохновляет, нас здесь все расхолаживает. Что прикажете писать среди всей этой литературной и политической возни, когда кругом одни только наглые тупицы или трусливые таланты… Что можно писать, живя в Париже, когда с одной стороны у нас министерство, а с другой — Академия? И всякий раз, как мне случается покинуть мою келью, я испытываю презрение и негодование».

И литературные и политические события отнюдь не вдохновляют Гюго на оды.

Осенью 1824 года умер Людовик XVIII, и на престол вступил его брат Карл X, который еще в бытность свою графом д'Артуа был известен как опора реакции, покровитель бывших эмигрантов-аристократов и церковников. Первыми шагами нового короля были два сверхреакционных закона: о смертной казни за святотатство и о возмещении убытков, понесенных эмигрантами в годы революции. Миллиард франков государство намеревалось выплатить эмигрантам за счет новых тягот, возложенных на плечи народа.

Карл X, продолжая традицию Людовика XVIII, поощряет поэтов с репутацией роялистов. Виктору Гюго пожалован орден Почетного легиона. Хотя Гюго уже не чувствует в себе прежнего верноподданнического пыла, но все же награда льстит его самолюбию. Его отец тоже кавалер ордена Почетного легиона; он получил его в другие времена за воинские подвиги. Старый ветеран своими руками вдевает в петлицу сына орденскую ленточку.